Эльза, проводив мужа до Мюнхена, осталась вместе с Буцем дожидаться его в Харлахинге, их новом пригородном имении; туда же собиралась с нею и Маргарита. Но Гитлер неожиданно сказал, что хорошо было бы совместить «полезное с приятным», а именно: «нашествие австрийцев» с днем рождения Лея — 15 февраля.

Пришлось остаться. Вместе с фюрером влиять на Шушнига прибыло почти все высшее руководство и, хотя большинство с комфортом разместилось в Платтерхофе, дом был переполнен. Дети почти перестали учиться и много времени проводили среди взрослых, что очень не нравилось Маргарите. Роберт почти месяц отсутствовал, а когда четырнадцатого приехал наконец, тоже остался недоволен двойняшками — их внешним видом (american cowboys!), вопросами, всем их поведением, чересчур независимым.

В Бергхофе Гитлер часто звал двойняшек к себе, гулял с ними, и Анна, рассказывая родителям об одной из прогулок, упомянула о том, как дядя Адольф…

— Что еще за «дядя»?! — рявкнул отец так, что девочка вздрогнула. — Чтобы я подобного впредь не слышал! Твоего дядю зовут Рудольф. Поняла?

— Но он сам велит называть его дядей Адольфом, — возразила дочь.

— А я запрещаю! Ты поняла меня?

— Почему?

— Без «почему». Поняла?

— Нет, папа.

— Ани, в другой раз, — тихо заметила дочери Маргарита. — Папа устал.

— Ты можешь называть «дядей» любого из тех, кто тебе позволяет, но на фюрера это не распространяется, — сказал Роберт. — А почему, ты должна понять сама. Поняла?

— Да, папа.

— А ты? — повернулся Лей к сыну.

— Как же тогда называть? — спросил Генрих.

— «Мой фюрер». Даже если он снова попросит обращаться к нему по-прежнему.

Мальчик покусал губку и пожал плечом. Роберту этот жест очень не понравился. Но он был сейчас слишком озабочен серьезными вещами.

В Бергхофе готовился целый спектакль со всевозможными устрашающими, отвлекающими и прочими эффектами. На 15 февраля был назначен первый акт — начало переговоров. Австрийцы приедут сосредоточенные, с твердым намерением отстоять свой суверенитет и после формального обмена документами попадут на милый «семейный» праздник, с обилием вин и красивых женщин, а также музыки, светской болтовни и взаимных любезностей. 16 февраля — антракт. Второе действие — семнадцатого. Переговоры продолжатся. Зверообразный Шперрле, командующий авиаполками, расквартированными вдоль австрийской границы, от дверей наедет своей пудовой челюстью на расслабившегося Курта фон Шушнига; за спинами генералов будет маячить государственный советник Артур Зейсс-Инкварт, которого предполагается назначить министром внутренних дел и госбезопасности Австрии (с диктаторскими полномочиями, дающими ему право подписать документ о военном союзе двух стран). И семнадцатого же этот договор будет подписан. Наконец, без антракта — третий акт, 18 февраля — главные переговоры канцлеров: монолог Гитлера, сплошной, без передышки ни Шушнигу, ни себе. Фоновая декорация — митинги и шествия на улицах Вены под лозунгом: «Один народ! Один рейх!» А дальше — недопущение плебисцита, отставка Шушнига, назначение канцлером Зейсс-Инкварта, вступление немецких войск на территорию Австрии, торжественный въезд фюрера, всеобщее ликование германской расы под озабоченное молчание Европы.

Отличная пьеса, декорации готовы, актеры на местах… Опасения у коллег вызывал лишь один «актер» — на заглавную роль — сам фюрер. Перевозбужденный, постоянно на грани нервного срыва, Гитлер чувствовал себя еще хуже, чем в дни первой авантюры — «рейнской аннексии». В таком состоянии ему мог помочь только один человек, имевший над ним власть, — Рудольф Гесс, который умел и прикрикнуть, если нужно, а то и, как это уже бывало, взять фюрера в охапку, силой затолкать в спальню и запереть на ключ.

Утром четырнадцатого Лей сказал Маргарите, что сегодня взять на себя миссию брата придется ей, поскольку никто больше в целом свете на подобное уже не отважится.

— Просто отведи его в кабинет. Там будет приготовлена постель. Один ключ оставь, другим запри дверь. И все. Все будут думать, что фюрер работает. Ни Юнити, ни Ева этого не смогут. На них он просто наорет, — добавил Роберт, предупреждая ее возражения. — Пожалуйста, сделай, как я прошу.

Когда он просил так… что ей оставалось?

Гитлер с утра был занят встречами: к нему постоянно входили люди. Нужно было еще как-то исхитриться, чтобы не привлекать внимания. Грета заглянула в приемную: там ожидало не меньше трех десятков человек. У окон нервно выхаживал Геббельс: очевидно, и его поставили в очередь.

В кабинет каждый час носили крепкий кофе. Грета написала записку и попросила Линге отнести ее вместе с очередным подносом, проследив, чтобы записка не попала к Борману. Хотя… Борман все равно сунет в нее нос, но, конечно, передаст Гитлеру, увидев подпись Маргариты. Кроме этой подписи, Борман, однако, ни черта не поймет, так как Грета воспользовалась тем особым секретным шифром, который Гитлер и Гесс изобрели для себя в Ландсберге.

В переводе на обычный немецкий записка гласила:

«Жду в 11 часов в „фонаре“. Это важно.

Маргарита».

Она не рассчитывала, что Адольф придет в фонарную гостиную в назначенное время. Присев в плетеное кресло, стала смотреть на бледно-голубые склоны Альп с разбегающимися сверху прожилками хребтов. Сколько раз она вот так же сидела здесь и смотрела — утром, в полдень, вечерами, когда особенно остро ощущается мощь природы и собственное бессилие.

Она не сразу заметила стоящего в дверях Адольфа. Он тоже минуту глядел на горы, но взгляд был отсутствующий. Маргарита обернулась. Гитлер, кивнув, подошел и встал рядом, опершись руками о спинку соседнего кресла:

— Что-то случилось?

— Нет, — быстро ответила Маргарита.

Он ждал, что она еще скажет. Она молча привела его в рабочий кабинет. Увидев застеленный диван, Гитлер поглядел на него тем же отсутствующим взглядом и вдруг усмехнулся. Грета взяла его за запястье и провела вглубь:

— Нужно объяснять? — спросила она.

Объяснять ничего не нужно было. Они всегда понимали друг друга даже лучше, чем обоим казалось. Маргариту удивило лишь то, как быстро по дороге сюда он растерял все свои маски. Рядом с ней стоял сейчас тот Адольф, которого мир уже начинал забывать: одинокий, вымотанный, трусящий того, что оставил за дверями уютного кабинета — всей этой наползающей, как тень, Неизбежности.

— Борман объявит, что вы должны поработать в одиночестве. Или с Герингом, Геббельсом… Ложитесь.

Гитлер кивнул. Маргарита вышла и посидела в гостиной десять минут. В кабинете было тихо, только один раз как будто что-то упало.

Она вернулась, положила на письменный стол ключ, мельком взглянула на Адольфа. Он лежал, отвернувшись к стене, и, по-видимому, уже спал. Одежда была аккуратно развешена, только у ножки кресла темнел браунинг. Грета подняла его. В каком же состоянии нужно находиться, чтобы не заметить, как выпало оружие! У нее вдруг мелькнула мысль: а что, если он проспит не сутки, а трое… месяц… Год! Изменится ли что-то? Свершится ли задуманное, если не будет его воли? И куда все пойдет?

Она прямо спросила себя: а что вообще ждет их всех, весь мир, без вмешательства этого человека? Если бы понять это сейчас… Пока еще… есть время.

Она снова взглянула на спящего и вздрогнула. Быстро положив браунинг рядом с ключом, вышла. Заперев кабинет вторым ключом, спустилась вниз, чтобы отчитаться перед Робертом за выполненный приказ.

«Отчитываться» пришлось перед Борманом, который уже поджидал ее на лестнице. Борман не задавал вопросов, спросил только, не отдаст ли она ему ключ от кабинета. Маргарита отдала, предупредив, что ключ от внутреннего замка оставила на письменном столе, рядом с браунингом.

По пути ей встретился Геббельс и рассказал, в какое неистовство Гитлер впал полчаса назад, когда доктор Морелль заикнулся было о «маленькой передышке». Геббельс сказал, что Лей сейчас в гостиной, за роялем, «его слышно». И они разошлись, не поверив друг другу: Йозеф — тому, что Грете удалось так просто справиться с фюрером, она — тому, что Роберт способен заниматься сейчас музыкой.