— Кооператив начал свою деятельность с небольшой суммы — 10 руб. 26 коп. Теперь в кооператив вступила вся трудшкола. Пайщикам товар отпускается со скидкой. Ежедневная выручка приблизительно 4–5 руб. Сейчас у нас есть прибыль — 20 рублей. Пусть собрание членов кооператива решит, на что их употребить.

— У нас есть собственных двадцать рублей! И мы можем их употребить, как нам вздумается!

Сообщение это вызвало взрыв радости. У каждого было какое-нибудь своё, ценное предложение. Спорили мы долго, до хрипоты. Но в конце концов пришли к соглашению и в единогласно принятой резолюции записали: «Прибыль употребить так: купить облигацию займа индустриализации. Чтоб крепла и развивалась наша родная Советская республика. Это раз. Внести взнос на самолёт «Дiти Жовтня» — ответ Чемберлену и всяким чемберленятам, которые угрожают нам войной. Это — два. Три — организовать в школе горячие завтраки…»

Осталось ещё два рубля. На что их употребить? Снова поднялся шум.

И тут встал наш вожатый Коля…

— У меня есть предложение, — сказал он. — Харьковская фабрика начала выпускать очень хорошие акварельные краски. Одиннадцать цветов. Я предлагаю купить коробку красок и премировать председателя правления Васю Янченко. Кто за?

Выражая своё одобрение, мы начали бурно аплодировать, оглушительно кричать и топать ногами.

— Ура! — крикнул Вовка Черепок. А Толя Таратута вскочил на сцену и крикнул:

— Краски! Ваське! И чтобы был этот, как его… ультрамарин!

После собрания Вася на листе бумаги написал лозунг:

«Долой Гаммера! Ни одной копейки в чужие карманы!

Да здравствует наша кооперация».

К плакату мы прикрепили палочки и шумной гурьбой выбежали на улицу.

Магазин писчебумажных принадлежностей был распахнут настежь. В нём было почти пусто. Ведь не в одной нашей — во всех трудшколах Киева теперь были кооперативы. У прилавка стояло два взрослых покупателя и всего лишь несколько учеников. А в витрине всё так же улыбался восковой гимназистик. Сам хозяин, вопреки обыкновению, стоял у дверей. Мы прошли мимо него. Плакат несли Вася Янченко и Юра Левицкий.

Юра старался не смотреть в сторону господина-гражданина Дзениса, а Вася спокойно встретил взгляд его близоруких испуганных глаз.

Мы ненавидели друг друга чуть ли не с пелёнок. Помню, когда мне было лет пять, он запер меня в дровяном сарае. Три часа я плакала навзрыд, а Борька хохотал и пел дурацкие песни. На его счастье и на мою беду, никого из взрослых поблизости не было.

Всю жизнь голова моя горела от его щелчков. Он подкрадывался ко мне внезапно, возникал там, где я не ожидала его увидеть — на улице, в подъезде дома моей подружки Липы, в сквере, где мы часто играли с ней в дьяболо.

— А-а, яичница! — (так прозвал он меня за веснушки). — Сейчас я тебе дам, яичница, марафончика!

«Марафончиком» на нелепом Борькином языке назывался щелчок.

Даже в кино от него нельзя было спастись! Как-то раз мы с Липой в кинотеатре «Орион» смотрели новый боевик «Чёрный конверт» с участием Гарри Пиля. Мы смотрели фильм, жевали ириски и были счастливы. Вдруг за спиной своей я услыхала зловещее «марафончики», и тотчас на бедную мою голову посыпались щелчки.

Мое старенькое пальто всегда было без пуговиц. Только пришьёшь их крепко-накрепко, наденешь пальто — налетает Борька и отрывает их — одну за другой, как говорится, «с мясом». Летом он обычно швырял мне в голову колючки. Колючки запутывались в волосах, и я с трудом выдирала их. Зимой бросал за ворот ледяшки, подставлял ножки и противно смеялся, если я падала и больно ушибалась.

Когда мы стали старше, он награждал меня всякими оскорбительными кличками.

— Селёдка! Каланча! Паршивая селёдка! — кричал он мне вслед, намекая на мой высокий рост и худобу.

Бить он меня теперь уже не решался, так как знал, что даром ему это не пройдёт. Я могла дать сдачи, к тому же за меня заступились бы ребята. А они Борьку недолюбливали. Во-первых, за то, что он всегда уплетает сдобные крендели и пирожные (отец Борьки был непманом — ему принадлежала булочная на улице Чудновского). Во-вторых, за то, что он — пижон.

Однажды мы проводили сбор базы на Черепановой горе. На повестке дня стояло два очень важных вопроса. Первый — о вступлении нашей базы в «ячейку смычки рабочего класса с крестьянством». Второй — о сборе денег на трактор для подшефного села.

За мной зашли мои товарищи — председатель совета отряда Дима Логвиненко и Толя Таратута. Когда мы вышли из дома, то увидели на крыльце Борьку. На меня он даже не взглянул и ни одной из милых кличек не наградил, что меня немало удивило. Борька внимательно и серьёзно посмотрел на Толю, сошёл с крыльца и пошёл вслед за нами.

Всю дорогу я тревожно оглядывалась, меня мучили предчувствия:

«Сейчас налетит и даст мне по голове этого идиотского «марафончика» или же назовёт при мальчиках каланчой. (Пожалуй, это было бы ещё хуже…)

Нет, скорее всего плюнет на меня, тогда я крикну ему: «Борис съел триста тысяч крыс». (Фраза эта была моим самым могучим оружием в борьбе с Борькой.) Мальчики заступятся за меня, и, конечно, завяжется драка».

Но всего этого не произошло. Борька поравнялся с нами и неожиданно спокойно обратился к Толе:

— Слышь… Дай горн подержать… (Толя пришёл ко мне с горном.)

— Что, горна не видел? — удивился Толя.

— Потрубить охота, — улыбнулся Борька.

«Не верьте ему, ребята… Он сейчас какую-нибудь штуку подлую выкинет», — хотела сказать я, но почему-то промолчала.

Толя протянул Борьке горн. Тот бережно взял его в руки, приложил к губам, и горн запел так звонко, так чисто и красиво, что мы от удивления застыли.

— Да, ничего не скажешь, — задумчиво проговорил Димка. — Ты врождённый горнист. Пожалуй, ты мог бы быть горнистом полка или даже армии.

— Мерси… — Борька снял свою клетчатую кепочку и стал раскланиваться во все стороны.

Вежливо попрощавшись с мальчишками, он ушёл.

— Если б у нас был такой горнист, наша база прославилась бы на весь Киев! Представляете, как с таким горнистом по городу маршировать! — Димка ещё находился под впечатлением встречи с Борькой.

Я насторожилась.

— Ты что, предлагаешь принять его в нашу базу?

— А почему бы и нет?

— Что он говорит! Толя, ты слышишь, что он говорит! — ужаснулась я. — Ведь Борька — пижон! Да он галстука пионерского не носит. Да он в свою базу Аптекоуправления никогда на сборы не ходит. И потом, у него папа — непман.

— Да, — подтвердил Толя. — Борькин папа — человек не нашего класса.

— Ну и что же? Обязанность пионеров перевоспитывать таких людей. Я думаю, что в хороших руках он бы перевоспитался!

Больше о Борьке мы не говорили, и я успокоилась.

Между тем, учебный год приближался к концу. В нашей пионерской жизни назревали важные события. Мы готовились к выезду в лагерь. Собственно говоря, лагеря, как такового, не существовало. Было у нас только четыре старых, латаных палатки, которые Коля, наш вожатый, достал в районном совете Осоавиахима, компас да рваная волейбольная сетка. Вот и всё имущество.

На общешкольном родительском собрании Коля выступил с зажигательной речью:

— Ваши дети, — говорил он, — будут жить, как буржуи. С утра до вечера питаться высококалорийными продуктами и целый день греть животы на солнце. Я гарантирую каждому поправку — от трёх до пяти килограммов.

И всё же пламенная речь Коли особого впечатления на родителей не произвела. Из всей базы нашлось только двадцать желающих ехать в лагерь. Зато это были самые стойкие и выдержанные люди, одним словом, пионерский актив. Мы единогласно избрали председателем отряда Димку и приняли резолюцию: