— Действительно, — хмыкает мама, — можно себе представить: чтобы такая Потычиха поверила кому-то на слово! За здорово живешь подарила мешок муки! Нашли дурака. Ладно, как бы там ни было, соловья баснями не кормят. Надо тебе с дороги поесть.
— Да я, Ниночка, в общем-то не голодный, — отнекивается Стасик.
— Голодный не голодный, а иди мой руки. Вообще, умойся с дороги. Я тем временем что-нибудь разогрею. Мама, покажи, где у нас ванная.
— Нинусенька, — говорит папа, когда бабушка со Стасиком выходят из комнаты, — извини меня, но, по-моему, вместо того, чтобы привечать любезного братца и потчевать обедами, нужно его сию минуту отсюда гнать.
— Что значит — гнать? Как это я могу его гнать? Ты что, с ума сошел?
— Гнать в шею!
— Не говори глупостей! У человека несчастье.
— Возможно, полный идиотизм — это и несчастье, но я не думаю, что мы должны за него расплачиваться.
— Боже мой! Можно подумать, что он претендует на должность академика. Человек обращается за помощью…
— Нинусенька, ты сама этих своих родственников всю жизнь презирала и ненавидела.
— Да, но не в подобных обстоятельствах!
— И постоянно повторяла, что мерзавца Сашку близко к дому не подпустишь!
— А кто его собирается подпускать? — удивляется мама. — Одно дело, зазывать в гости, а другое — бросить в беде. И вообще — о чем разговор? Напечатай ему то, что он просит, и он сию минуту уберется.
— Нинусенька, даже если я напечатаю, неужели ты думаешь, что кто-нибудь станет разбираться в подобной белиберде? Потычиха, дурацкая склока полувековой давности, швейная машинка, мешок муки!
— Какое твое дело? Почему тебя это волнует? Белиберда… Ничего себе белиберда: шестидесятипятилетний старик сидит в тюрьме. Ни за что ни про что!
Мы с Икой Никоновой выходим из школы. Ика вдруг кидается в дальний угол к забору:
— Вы чего делаете? Чего делаете?!
Я не понимаю, кому она кричит и зачем. Что она там такое увидела? Какая-то драка… Кто-то кого-то лупит… Дубасит портфелями… Светка Васильева и еще четыре девочки бьют Валю Красненькову.
— Обрадовалась, да? — набрасывается Ика на Светку. — Нашла послабее себя, да? А если бы тебя так? Хорошо бы тебе было?
— А чего она дразнит Марью Трофимовну!
— Марью Трофимовну!.. Марья Трофимовна без вас разберется! Неизвестно еще, кто кого дразнит… — Ика помогает Вале подняться. — Я вот ей все скажу!
— Говори!
— И скажу! Давай вот тебя впятером станем бить, хочешь? Давай вот, давай тресну тебе как следует! Посмотрим, как тебе понравится. Валька, дай ей, пусть знает!
Светка на всякий случай отодвигается. Валя молчит, только шмыгает носом и хмурится.
Я смотрю на Валин портфель, он такой маленький, легонький, им никого не изобьешь, через шубу его и не почувствуешь…
— Хочешь, провожу? — спрашивает Ика у Вали.
Нет, она не хочет — трясет головой и шмыгает носом: не-е…
По радио передают футбол.
— Мяч у Поликарпова! — сообщает комментатор. — Поликарпов передает Игнатченко, Игнатченко бьет… Строченков отбирает мяч у Сидорова, передает Самсонову, Самсонов передает Терещенко, Терещенко… Удар головой! Мяч в воротах — го-о-о-ол!!!
— Мерзавцы! — бурчит бабушка. — Бегают голые и мяч гоняют! Всех свезти в кутузку… Был бы жив дед… Ох-хо-хо…
— Ты что, совсем рехнулась? — Мама заходит в комнату. — Нашла, чем делиться! И главное, с кем.
— Ты про что, Ниноленьки? — Бабушка стягивает с себя кофту, а потом и рубаху. Рубаха во многих местах зашита, но опять лопнула на спине.
— Прикройся! — возмущается мама. — Что ты оголилась? Тут, кажется, не баня! Павел, выключи эту гадость! Ты знаешь: есть две вещи, которых я абсолютно не переношу: футбол и хор Пятницкого.
— Он на меня не смотрыт! — говорит бабушка.
Это правда — папа на нее не смотрит, он приподымается, выключает радио, снова садится и разворачивает газету. А я смотрю. Бабушка сидит до пояса голая, но шапка, как всегда, на голове. Спина согнута — худая сутулая спина, все позвонки можно пересчитать. И ребра тоже. А грудь у нее как два длинных пустых мешка. Только на самом донышке осталось чего-то самую капельку.
— Все равно прикройся! — не отстает мама. — Новости! Только этого не хватало — на старости лет разгуливать по квартире голой! Помнишь? Соседка у нас была, когда мы в Замоскворечье жили, — интересная женщина, но с такими вот странностями: выходила на общую кухню в чем мать родила.
— Я не по квартире, я в комнате! — спорит бабушка. — Дай мне, Нина, трапку! Заплату поставлю.
— Тряпку!.. Можно подумать, что у меня тут склад. Прикройся, я тебе сказала! И не пытайся задурить мне голову! Тебя о чем-то спросили, отвечай, будь добра: зачем ты поскакала и доложила Наине? Великая честь — чтобы весь свет знал, что ее брат сидит в тюрьме!
— Я ей сказала, — объясняет бабушка, расправляя рубаху и разглядывая дыру, — потому что у нее милиционер знакомый. Он посоветовать может. У мадам Шапаненко был случай…
— Не желаю слышать ни о какой Шапаненко! Я тысячу раз тебя предупреждала: чтоб ты не смела распускать язык свой поганый! — Мама перебирает сваленные на сундуке вещи, вытягивает из стопки неглаженого белья старенькую наволочку. Наволочка почти такая же драная, как и бабушкина рубаха, но один край у нее еще довольно целый. Мама пробует его на прочность. — На, держи! Несет, что ни попадя, мелет языком, как чертова мельница, а чем это кончится, ей наплевать. Мне среди этих людей еще жить и жить! Только славы арестантов и каторжников не хватало.
Бабушка шмыгает носом, вытаскивает из своих ватных штанов иголку с черной ниткой и принимается шить.
— Белую вещь не шьют черной ниткой! — возмущается мама.
— Мне так виднее, — отвечает бабушка. — Я, Нина, хотела как лучше!
— Вот именно — как лучше! Чтобы все шушукались и пальцем показывали. Язык, как помело, а мозги куриные! Век прожила, а ума ни на грош не нажила.
— От ума человеку нет пользы!
— От дурости большая польза!
— От ума всю землю железом опутали и Антихристу колесницу куют.
— Да, и что же? Небось сама первая на Антихристовом трамвае катаешься!
— Я бы и на конке ездила — если б была.
— А конка, по-твоему, не по рельсам движется?
— Хорошо, Нина, пусть! Пусть тебе нравится! Пусть роют, пусть копают, бесам лаз указывают. Раньше в преисподней сидели, а теперь тут хвостами машут.
— Ничего, авось помашут и перестанут…
— Мне все равно, — говорит бабушка. — Бог даст, умру, не увижу.
— Чего не увидишь?
— Ничего не увижу.
— Вот именно. — Мама открывает сундук — тот, что стоит у двери, — и принимается вытаскивать вещи. По всей комнате разносится острый запах нафталина. — Павел, ты знаешь, что я думаю?
— Нет, Нинусенька, я этого знать никак не могу. — Папа переворачивает газетный лист.
— В литфондовском ателье сейчас принимают заказы на вязаные вещи. Из шерсти заказчика. Я давно уже хотела связать себе платье…
Папа делает очень серьезное лицо и покачивает ногой.
— Хоть ты у нас и очень пушистый Кисик, но вряд ли твоей шерсти хватит на целое платье.
— Не смейся. Я подумала: что, если распустить пару рубах?
— Каких рубах, Нинусенька?
— Тех, что ты привез из Германии. Хорошая тонкая шерсть. Из двух должно получиться приличное платье.
— Боюсь, что это неподходящая затея.
— Почему неподходящая?
— Потому что вязаные вещи годятся далеко не каждому. Вязаные платья смотрятся только на женщине с идеальной фигурой. А на тебе, Нинусенька, извини меня, это будет выглядеть довольно странно.
— Разумеется, — обижается мама, — непременно нужно сказать что-нибудь досадное. Какую-нибудь колкость. Лишь бы отравить всякое настроение!
— Не отравить настроение, а избавить нас обоих от неизбежных в данном случае насмешек.
— Ох-хо-хо… — стонет бабушка.
Я смотрю, как она шьет. Шьет и то и дело поправляет пенсне на носу той рукой, в которой держит иголку. Вдруг она что-нибудь себе проколет?
