— Нинусенька! — Папа швыряет на стол книгу. — Неужели ты думаешь, что я могу работать, когда ты беспрерывно разговариваешь?

— Я разговариваю? — удивляется мама. — Извини, я думала, тебе интересно.

— Что тут может быть интересного? Пустейшая болтовня, бессмысленный зуд в ушах.

— Вот как… Что ж, прости, все как-то забываю, что мы с тобой стали совершенно чужие люди. Раньше любое мое слово тебе было дорого и приятно.

Папа громко вздыхает и закуривает. Наденька ставит на стол завтрак — пшенную кашу.

— Садись поешь, по крайней мере, — говорит мама. — С утра первым делом за курево. Неудивительно, что нервы вконец расшатаны…

— Ты прекрасно знаешь, что я эту кашу терпеть не могу. — Папа глубоко затягивается и закидывает голову назад.

— Да, извини, я забыла. Наденька, подогрейте ему, там голубцы вчерашние остались. Как это тяжело, — она влазит в халат, садится за стол и раскладывает кашу по мискам, — каждый со своими фокусами! Это не так, то не годится… Человек должен есть все, что ему дают, и не привередничать. Не капризничать и не заставлять готовить для себя отдельно.

— Нинусенька, если обслуживать меня столь сложно, я готов избавить тебя от этой обязанности, — говорит папа.

— Что значит избавить?

— Буду питаться в писательском клубе, чтобы не утруждать тебя.

— О, да! В клубе! Ничего себе замашки… Поскорей расфуфырить все денежки и остаться на мели.

— Знаешь, мой дорогой Кисик, я предпочитаю остаться на мели, чем выслушивать твои беспрерывные попреки. — Папа подходит к вешалке и берется за пальто.

— Что это? Куда ты собрался? — спрашивает мама.

— Если забота о моем питании столь обременительна…

— Не передергивай, пожалуйста, мои слова! И не устраивай дурацких демонстраций!

Наденька приносит сковородку с голубцами.

— Положите ему, — говорит мама. — Садись ешь и не выводи меня из терпения. Из всякого пустяка готов раздувать трагедию!

Папа сопит, обматывает шею шарфом, надевает шапку, всовывает ноги в галоши.

— До свиданья, Нинусенька. Можешь отныне готовить пшенную кашу сколько твоей душе угодно: на завтрак, на обед и на ужин.

— Не сходи с ума! Нет, вы подумайте — что за мерзкие выходки! — Мама швыряет на стол ложку, обмазанную кашей, брызги летят во все стороны. — С утра разыгрывает какие-то сцены из дрянной провинциальной комедии!

Папа не отвечает, возвращается на минуту к своему столу, берет портфель, надевает перчатки и выходит. Я обтираю ладонью тетрадь, измазанную кашей, и стараюсь не плакать.

— Не знаю, — стонет мама, — не знаю, просто никакого желания уже не остается что-либо делать! Подыматься утром не хочется. Как представишь себе все эти издевательства… Выдумки, выдумки, какие-то беспрерывные мальчишеские позы… И главное, полное бессердечие… Черствая неблагодарность. Прекрасно видит мое состояние, но продолжает выматывать душу! Как будто недостаточно всего остального.

Наденька собирает грязные миски, вытирает стол тряпкой. Мне пора в школу, сегодня четверг, уроки начинаются рано.

— Боже мой… — говорит мама. — Хотела что-то сделать, не помню уже что… Хорошо, начнем с уборки. Прежде всего протрем керосином мою кровать.

— В том месяце протирали, — напоминает Наденька, — как вы с дачи вернулись.

— При чем тут тот месяц? Нужно постоянно протирать. Чтобы запах никогда не выветривался. Светлана, достань бутылку.

Я лезу за батарею и вытаскиваю бутылку с керосином.

— Переложите постель на сундук, — командует мама, — и снимем сетку. Светлана, подержи тут.

— Мама, я должна уходить в школу.

— Разумеется! Нет, как вам это нравится? Как только попросишь что-то сделать, тут же отыскивается веская причина для отказа. Действительно, правду говорят: яблоко от яблони недалеко падает. Что ж, прекрасно: иди в школу. Иди, убирайся! Точная копия обожаемого папаши. Хоть бы что-нибудь, хоть какую-нибудь черточку взяла от матери! Ничего! Ни в чем ни малейшего сходства! Мучилась, растила и вырастила в собственном гнезде кукушонка. Между прочим, мне предлагала одна акушерка — еще в молодости, не помню точно, после второго или третьего аборта — перевязать трубы. Не послушалась, дуреха, теперь кусаю себе локти. Нет, нет, Наденька, не так! Начинать надо снизу и каждый стык протирать в отдельности. Клопы, если забираются, так именно в самые укромные места. Знаете, что я подумала? Попробуем передвинуть мою кровать к той стенке. А Павла сюда. Может, все-таки будет потише. Крутишься, крутишься полночи, не знаешь, куда приткнуться, — со всех сторон грохот, шум, крик, посудой звенят, стульями шаркают, ногами топочут. Вечный сумасшедший дом… Да, видно, уж после обеда пойду на Башиловку. Боже мой, есть же счастливые люди — живут спокойно, без всяких терзаний… Ты все еще здесь? — оборачивается она ко мне. — То, видите ли, торопилась, на минуту боялась задержаться, а то уже стало не к спеху. Поганка! Глаза бы мои не видели!..

«Я, юный пионер Союза Советских Социалистических Республик…»

Я учу клятву. Нас принимают в пионеры — восемь человек, отличниц и хороших учениц (самых хороших, у кого не больше двух четверок): Иру Каверину, Иру Грошеву, Зою Линкину, Риту Кузнецову, Нину Феденко, Свету Васильеву, Аллу Вольфсон и меня. У Риты Кузнецовой и у Светы Васильевой, правда, больше двух четверок, но зато Ритина мать — председатель родительского комитета, а у Светы — отец замминистра.

Клятву нужно знать наизусть. И еще нужно пионерскую форму — темно-синюю юбку и белую блузку.

— Юбку можно покрасить эту, — размышляет мама, разглядывая серенькую юбочку, которую папа привез из Германии. — А блузку пусть наденет мою.

— На Светлане это будет не блузка, а балахон! — замечает папа и продолжает стучать на машинке.

— Не выдумывай, никакого балахона. Мне она все равно мала. Ну-ка, примеряй…

— Самый настоящий балахон!

— Хорошо, можно немного обузить. Попрошу Леру Сергеевну, чтобы обузила.

— А рукава?

— Что рукава? Рукава подошьются.

— Нинусенька, не проще ли пойти в магазин и купить настоящую форму?

— Нет, не проще!

Мы спускаемся вниз. Дверь в квартиру Леры Сергеевны распахнута, в прихожей наставлены какие-то вещи, Полонская двигает тумбочку, Стелла ей помогает.

— Что это? — удивляется мама. — Не понимаю… Кто-то приехал? Анна Матвеевна, дорогая, что тут у вас происходит?

— Переезжаем, — отвечает Анна Матвеевна.

— Переезжаете? Зачем? Куда? У вас такая прекрасная комната…

Действительно, у Полонских прекрасная комната: с нишей, окном и двумя балконами. Один балкон большой, пожарный, а второй поменьше, обыкновенный.

— Слишком даже прекрасная, — говорит Анна Матвеевна. — Для одинокой женщины с ребенком — непозволительная роскошь.

— Но куда же вы едете?

— На Плющиху.

— Хоть ближе к центру…

— Ближе к центру, полуподвал, домик-развалюха, пятнадцать метров — все как раз по нас.

— Полуподвал? — ужасается мама. — Но как же вы согласились?

— Подумала, Нина Владимировна, и пришла к выводу, что в данных обстоятельствах это будет самым правильным.

— Боже мой, из такой комнаты — в полуподвал… Нет, это безумие!

— Неизвестно… Неизвестно, где безумие, а где — нет. Ничего, бывает и хуже. В полуподвале, знаете, сон здоровее. Такая комната, как моя, слишком соблазнительна для людей, не хочу никого вводить во искушение.

— Нет, — говорит мама, — поверьте мне, я вам от души советую! Опомнитесь, не делайте этого. Откажитесь, пока не поздно. Вы сами убедитесь — это непростительная глупость! Не пройдет и недели, как вы раскаетесь. Потерять легче легкого, а попробуйте получить обратно! И потом, ведь вернется же он когда-нибудь… Я имею в виду вашего мужа.

Анна Матвеевна вздыхает, опирается на тумбочку — устала, наверно, — и разглядывает маму.

— Что вы на меня так смотрите? — удивляется мама. — Я исключительно добра вам желаю.

— Нина Владимировна, золотко вы мое, — говорит Анна Матвеевна. — С вас портреты писать надо. С вашей веры во все хорошее. Вы, наверно, и газет не читаете.