— Это так полагается, — объясняет папа, — давать героям вымышленные имена.
— Это правда — это им, писателям, так полагается, чтобы менять фамилие, — соглашается военный. — Зато похоже: Батюк — Братюк. Кто знал, враз догадается.
— А этот, Дувенко, это кто же будет? Добженко, что ли?
— Да нет, какой Добженко? — удивляется папа. — Я такого и не помню. Это у меня собирательный герой.
— Как понимать?
— Это как бы общий портрет нескольких человек — от каждого понемножку.
— А! Ну, тогда понятно… А то я думаю, чего это он Добженко-то изобразил? Не такой уж он правильный человек был, Добженко, чтобы в печать его вставлять.
— Нет, это не Добженко.
— Это хорошо, что собирательный. Правильно! Всех, кто участвовал, в роман не всунешь. Нужно по двое, по трое изображать. Чтобы никому не обидно.
— Это и прежде так делали. Даже Толстой так писал.
— Ты меня, Пал Лексаныч, извини, конечно, а вот Секишин твой — это уж никакой не собирательный, это я и есть! — говорит высокий худой дяденька.
— Ты и есть, Василий Прокофьевич! — соглашается папа.
— Я ведь сразу признал: четырнадцать танков немецких под Перекоповкой накрыли! Это ж наш расчет! Жене сказал, а она не верит. «Ну уж, — говорит, — прямо так и станут про тебя в книжках писать!» А я говорю: что ж такого? Поскольку писатель тут случился, он и описал. И в газете армейской про это было.
— Совершенно верно, было! — соглашается папа.
— Закусывайте, товарищи! — уговаривает мама. — Закусывайте! Ветчину берите, паштет.
— Спасибо, Нина Владимировна, спасибо на вашем угощении.
— Ах, хорош паштетик! Объедение!
— Это Павел сам делал.
— Да что вы? Так ты, Павел Александрович, выходит, не только романы писать мастер!
Гости чокаются, выпивают, вспоминают все громче и громче:
— Дом Павлова помнишь? Как мы на него издали глядели-то, помнишь?
— Как не помнить!
— А как в тот день по немцам бабахнули?
— А как Волга горела? Все река будто огненная! Немцы нарочно нефть пустили.
— Ты Алешу-то, Алешу Захрустова помнишь? Помнишь, как мы с ним сбоку фрицев отрезали?
— А как Батюк тогда сказал, помнишь?
— Сталинград, сказал, врагу не сдадим.
— Я не про это! Я про другое.
— А как Мусрарову кашу в котелок собирали, помнишь? Он, бывало, как в разведку идти, наказывал: кашу мою, братцы, не съедайте. Бывало, три дня у немцев пропадает, а как вернется, сразу: каша моя где?
— А чего ей, каше, сделается? Заледенеет, и все дела.
Гости смеются.
— А я помню, — говорит бабушка, — когда мы в тысяча девятьсот первом году жили с мужем в Париже, так там был один офицер. Артиллерист. Очень видный мужчина. В оперу при шпаге ходил.
— Не мели чушь! — сердится мама. — И хватит тебе подливать из всех бутылок! Уже назюзюкалась. Возьми лучше поешь салата.
Кто-то тянется за закуской, переворачивает стакан, полный вина, но, кажется, даже не замечает этого. По скатерти растекается широкое красное пятно.
— Ой, батюшки, что мы наделали! — говорит какая-то тетенька.
— Ничего, ничего, — успокаивает мама. — Ничего страшного, не обращайте внимания. Смотрите только, чтобы платье не испачкать. Светлана, принеси тряпку и вытри.
— Ты, Пал Лексаныч, не серчай, конечно, — твердит длинный дяденька, — я, может, чего не так скажу — но я как прочел, сразу вижу: наш расчет! Угадал твою мысль. И жене говорю: четырнадцать танков под Перекоповкой! Наш расчет!
— Так точно, — соглашается папа.
— Я кому сказала: остановись, успокойся немедленно! — шипит мама на бабушку через стол. — Вовсе не обязательно напиваться до положения риз!
— Я, Ниноленьки, попробовать.
— Попробовать! — хохочет дядя военный. — Попробовала девка да бабой стала.
— Вот именно, — говорит мама.
— Ирочка! Давайте споем, а? — просит папа. — Как в Сталинграде, помните?
— Ой, да что вы, Павел Александрович, какая уж из меня певица! — отнекивается тетя Ира.
— Спойте, спойте! — уговаривают со всех сторон. — Просим!
— У меня и голос-то пропал…
— Не верим, не верим! Чтобы у такого соловья да голос пропал? Быть того не может!
— Уж спойте, Ирина Константиновна, уважьте, не заставляйте долго упрашивать! А мы подтянем.
— Да я и не знаю, с чего начать…
— А нашу, сталинградскую!
— «Жди меня»! «Жди меня» спойте!
— Журналистскую!
— Нет, сперва сталинградскую!
— Ну, ладно, — соглашается тетя Ира. — Только уж не судите строго. Как получится… — Она обводит взглядом комнату и запевает: — Бьется в тесной печурке огонь…
Все слушают.
— Голос-то, голос какой!.. — едва не плачет дядя военный. — Истинный соловей!
— Да, прямо за душу берет…
— И что интересно, между прочим, — говорит бабушка, — ты заметила, Ниноленьки? — похож на Натальин.
— Да, удивительно похож, — соглашается мама. — Это у меня старшая сестра была — по отцу, — объясняет она гостям, — певица. С прекрасным голосом.
— Ого! Семь лет в Италии училась, — сообщает бабушка.
— Нинусенька, по-моему, сейчас не время для семейных воспоминаний, — хмурится папа. — Ирочка, дорогая, спойте нам еще.
— После пела в Мариинском театре, — продолжает бабушка. — Что это, Ниноленьки, рыба? В Париже в ресторации рыбу подают с мадерой!
— Нинусенька, прошу тебя, убери ее отсюда, — произносит папа тихо и очень сердито.
— Еще кружечку… — тянется бабушка к пуншу.
— Хватит с тебя. И так уже язык заплетается. Пойди отдохни к Елизавете Николаевне. Иди, иди, подымайся. Вставай, я тебе говорю!
— Что ты меня гонишь! — сопротивляется бабушка. — Дай поговорить с людьми!
— Хватит, наговорилась! Вставай сейчас же!
— Ты, Ниноленьки, не помнишь, но когда мы жили в Варшаве, так муж, бывало, по пятницам ходил к Крапницким. Там на обед подавали куляпку с дюрсо. После еще у нас был сосед, полковник Пухляховский. Особенно любил шампанское, а когда, бывало, напьется, так бежит на станцию и садится в поезд. Кондуктор его не пускает, а он крычит: у меня аудиенция в Санкт-Петербурге!
— Замечательно! — говорит мама. — В огороде бузина, а в Киеве дядька. У тебя тоже аудиенция. Вылезай без лишних разговоров. Вылезай, кому я сказала! Да что ж это такое? Силой, что ли, прикажешь тебя тащить?
— Пускай, Нина Владимировна, пускай посидит, — заступаются гости за бабушку. — Ну и что ж, что малость выпила? Иной раз и выпить не грех. Тем более по такому поводу.
Папа выходит на кухню и возвращается с горой жареного мяса на противне.
— Батюшки! Да куда ж это? — удивляются гости. — И так уж все сыты… Лишнее это, ей-богу, лишнее! Ой, до чего ж вкусно! Да вы, Павел Александрович, оказывается, настоящий кулинар!
— Шеф-повар! Как же мы раньше-то, Паша, этих талантов за тобой не знали?
Папа смеется, довольный.
— За хозяина дома! — выкрикивает кто-то. — Предлагаю, товарищи, выпить за хозяина! Чтобы почаще печатал свои произведения и старых друзей не забывал при этом!
— Ты, Павел Александрович, конечно, большой человек, писатель, — бормочет дядя военный. — Но ты мне вот что скажи: неужто это правда, что твоя теща жила в Париже?
— Конечно, нет! — отвечает папа бодро. — Разве ты, Николай Степаныч, не видишь, что она ненормальная? Всю жизнь сидела у себя в Минске и никакого Парижа в глаза не видывала. Выдумывает спьяну.
— Он врот! — возмущается бабушка. — Скажи ему, Ниноленьки: мы с мужем в тысяча девятьсот первом году три месяца проживали в Париже в Курбевуальском квартале. На улице Берталота! Баранчиковы могут подтвердить!
— Прекрасно, — соглашается мама. — А теперь вставай и отправляйся спать. Налакалась, как последняя сволочь! Сколько ни просишь, сколько ни убеждаешь, все как об стенку горох! Чужих людей посовестилась бы.
Кое-как ей удается вытащить бабушку из-за стола и вытолкать из комнаты.
— Давайте споем, товарищи! — предлагает папа и сам первый запевает: — Там где пехота не пройдет, тяжелый танк где не промчится…