— Да, благодарю, — повторяет папа.

— Неприятности у него случились… — Военный перекладывает фуражку из одной руки в другую, приглаживает волосы. — По этому поводу, значит… Так вы уж извините, я пойду. А то боюсь, опоздаю.

Он уходит, папа разрывает конверт и читает письмо.

Появляется мама, и вместе с ней в комнате появляется особенный запах мороза. Мороза и повлажневшего от снега кроличьего меха. Мама ставит на стул кошелку, принимается снимать боты.

— Светлана, помоги мне.

— У Храпаля арестовали жену, — говорит папа.

— Как — арестовали? Что значит — арестовали? Я не понимаю…

— Чего ты, Нинусенька, не понимаешь?

— Нет, ну как?.. Так вот, ни с того ни с сего взяли и арестовали? За что?

— Откуда мне знать за что. Очевидно, проворовалась.

— Как — проворовалась? Она же не на складе работает и не в магазине. Если я не ошибаюсь, она преподает в институте. Педагогическом, кажется. Он говорил, но я, конечно, не запомнила.

— Не важно, Нинусенька, какое это имеет значение… Провороваться можно в любом месте.

— То есть как — не важно? Человека арестовали, а ты говоришь: не важно.

— Не важно, за что. Нинусенька, ты меня извини, но с тобой стало совершенно невозможно разговаривать!

— Никто не заставляет, — обижается мама. — Если тебе так уж невыносимо со мной общаться — ради бога! — найди себе других собеседников — более толковых и более приятных.

Папа шумно вздыхает.

— Он прислал письмо. С оказией.

— Да, и что с того? Нет, ты видишь? Ты сам затеваешь разговор и тут же начинаешь возмущаться.

— Я не начинаю возмущаться, я пытаюсь тебе что-то рассказать, мой милый понятливый Кисик. А ты на каждом слове перебиваешь меня мудрыми замечаниями.

— Боже мой! Да что же это такое? Можно подумать, что я тебе навязываюсь со своими мнениями или замечаниями! — Мама отбрасывает боты в угол и берется за кошелку. — Если хочешь что-то сказать, то так прямо и скажи, без дурацких экивоков и, главное, без оскорблений. Да, так что же? — Она вытаскивает из кошелки бутылку молока, пакет с крупой.

— Ничего, — говорит папа.

— Ничего так ничего. — Мама щурится, разглядывая какую-то баночку.

— Нужно съездить к ним посмотреть. Дети остались одни.

— Ну, так съезди и посмотри.

— Я думаю, будет гораздо удобнее, если это сделаешь ты, — говорит папа.

— Чем же это удобнее?

— Женщине это удобнее. Ты можешь сказать, что ты их тетя. Откуда-нибудь из провинции.

— Новое дело! Тетя из провинции! С какой это стати я вдруг стану врать и прикидываться? Я в жизни этим не занималась. И главное, какой в этом смысл? Почему я должна выдавать себя за какую-то мифическую тетю? Тем более что ты даже не желаешь ничего объяснить по-человечески.

— Нинусенька, что я могу тебе объяснить, если я сам ничего не знаю. А для тети вполне естественно интересоваться племянницами.

— Племянницами! Я их в жизни не видела!

— Две девочки — десяти лет и тринадцати.

— Если я могу быть их тетей, то ты с тем же успехом можешь назваться дядей. В конце концов, это ты его друг, а не я. Я с ним на кладбище не стрелялась.

— Хорошо, Нинусенька, не нужно.

— Нет, я просто отказываюсь тебя понимать. У детей есть отец. Почему бы ему не приехать и не разобраться во всем самому?

— Ты прекрасно знаешь, Нинусенька, что он находится в Германии и не может отлучиться самовольно без санкции командования.

— Так пусть добивается, чтобы отпустили!

— Он и добивается. Но в один день этот вопрос решиться не может.

— Да, но при чем тут я? Я с его семьей вообще никогда не была знакома. Наверно, есть какие-нибудь родственники…

— Если бы были родственники, то он, очевидно, не писал бы и не просил меня.

— И что вообще я могу сделать? Войти и сказать: здрасте, я ваша тетя? Надеюсь, ты не воображаешь, что я заберу этих детей сюда? У меня, слава богу, своих несчастий хватает. Еле на ногах держусь.

— Хорошо, Нинусенька, оставим этот разговор.

— Конечно, оставим. Тринадцать лет… Тринадцать лет — это уже достаточно взрослая девушка. Может позаботиться и о себе, и о сестре. Прасковью Федоровну в тринадцать лет замуж выдали.

— Твоя Прасковья Федоровна, Нинусенька, ты меня извини, и сейчас нисколько не отличается умом от тринадцатилетней. — Папа зажигает спичку, подносит к ней письмо Храпаля и, когда листок вспыхивает, бросает его в пепельницу.

— Тем более! В конце концов, есть соседи, которые, наверно, как-то присмотрят. Что такое? Что за вонь? — Она оборачивается. — Что ты жжешь?

— Нинусенька, я уже, кажется, просил тебя не задавать лишних вопросов. — Он аккуратно растирает карандашом пепел в пепельнице и сбрасывает его в бабушкин миртик.

— Павел, нужно что-то делать, — говорит мама.

— В чем дело, Нинусенька? — спрашивает папа.

— Ах, можно подумать, что ты не знаешь! В доме ни копейки денег. Нечем даже заплатить за электричество. Домработнице задолжали за два месяца.

— Но как же так? Нинусенька, я недавно принес тебе тысячу девятьсот рублей!

— Что ты выдумываешь? Какие тысячу девятьсот рублей? Когда это было?

— Четвертого числа. Выплатной день в «Известиях».

— А сегодня, слава богу, шестнадцатое.

— Извини меня, мой милый Кисик, но на эти деньги можно жить целый месяц. Даже больше.

— Что же я, по-твоему, выбрасываю? Или пропиваю?

— Не пропиваешь, а отдаешь теще. А она тратит черт знает на что!

— Глупости! На что она может тратить? Я даю ей на покупки. И она всегда отчитывается. Не могу же я сама таскаться по этим очередям, я тяжело больной человек!

— Я не говорю, чтобы ты таскалась по очередям. Но нельзя транжирить без оглядки.

— Транжирить?! Без оглядки? Что значит — транжирить? Без какой оглядки? Боже, что за нелепые обвинения! Я буквально во всем себе отказываю!

— Не знаю, Нинусенька. — Папа громко вздыхает. — Ты сама видишь, что я работаю день и ночь.

— Ты работаешь день и ночь, но от этого никакого проку!

— Я каждый месяц приношу тебе полторы-две тысячи.

— Что такое полторы тысячи?

— Это большие деньги.

— Это вообще не деньги! Половина тотчас уходит на раздачу долгов. Павел, ты обязан пойти на штатную работу. Если не в «Комсомолку», то куда-то в другое место.

— Нинусенька, я уже сказал тебе, что ни на какую штатную работу не пойду. — Он вытаскивает из пачки папиросу и закуривает.

Мне очень-очень его жалко.

— Так что же? Сдохнуть с голоду? — спрашивает мама.

— Не понимаю, к чему эти гротески.

— Гротески! — Мама хмыкает, садится на стул, но тут же снова встает. — Гротески!.. Хорошо, что же делать — пойду продам что-нибудь из вещей. Если нету другого выхода… Что же остается?

Папа вздыхает:

— Не знаю, Нинусенька… Попробую предложить еще кому-нибудь отрывок из романа. Поговорю с Николаем Петровичем, может, он согласится заказать дополнительную передовую.

— Да, с этим пропойцей!

— Он не пропойца. Он редактор газеты и депутат Моссовета.

— Это не мешает ему быть пьяницей.

— Прекрасно, не буду с ним говорить.

— Надо искать какое-то разумное решение.

— Нужно разумнее тратить деньги.

— Нет, вы подумайте! Опять двадцать пять! — От возмущения мама становится вся красная. — На что же я трачу?

— Тебе лучше знать.

— Что значит — тебе лучше знать! Если ты выдвигаешь такие обвинения, так объяснись! Приведи обоснования! Нельзя обвинять человека голословно!

— Нинусенька, я ни в чем тебя не обвиняю. Ты сама затеяла этот разговор.

— Как же я могу не затевать, когда в доме шаром покати! Хлеба не на что купить!

— Не надо вручать все деньги теще.

— Какой теще? Она моя мать!

— Твоя мать, мой милый Кисик, является моей тещей.

— Да, я вижу — ты нарочно дразнишь меня. Я только не понимаю, чего ты этим добиваешься.

— Я не дразню тебя, Нинусенька. Я разговариваю с тобой абсолютно спокойно и вежливо.