Папа снова вздыхает, откидывает голову назад и принимается глядеть в окно.

— Мне, верно, лет пять тогда было, но я эту сцену на всю жизнь запомнила. Ты три, три, что ты сидишь! — говорит она папе.

— Сколько будет три, три и еще раз три? — спрашивает папа.

— Девять, — отвечаю я.

— Будет дырка! — говорит он, довольный.

— Ха, так то с извозчиками было в тысяча девятьсот седьмом году, — вспоминает бабушка, — а я тебе, Ниноленьки, говору про тысяча девятьсот двенадцатый. Императрица-мать накануне Пасхи посетила женскую гимназию. А я ее приветствовала от имени родительниц.

— Государыня императрица действительно посетила нашу гимназию, — подтверждает мама, — она же была попечительницей. Но такого, чтобы ты ее приветствовала… Не помню. Это твои выдумки. Помню, что день был изумительно ясный… — Она опускает ложку в миску и забывает про лосьон. Глаза у нее делаются большие-большие, зеленые-зеленые, брови подняты высоко-высоко. — Воспитанницы выстроились, мать-императрица со свитой идет по залу, а мы все приседаем в глубоком книксене… Боже, так и стоит перед глазами… Как сейчас вижу: паркет натерт до зеркального блеска, солнечные квадраты на полу… А главное, ощущение какого-то дивного восторга… Утренний свет… Будто сон… Невероятно, непостижимо, зачем понадобилось расточать все эти несбыточные обещания? Безумные надежды? Неужели только для того, чтобы единым духом всего лишить?.. Что за странная жестокость?

— Нинусенька, — хмурится папа, — у тебя наивные и устаревшие представления. Ты изображаешь судьбу в виде древнегреческой богини с человеческими страстями. А на самом деле судьба лишена каких бы то ни было побуждений. Не говоря о том, что ее вообще нет.

— Ты прав, — соглашается мама. — Не судьба, а рок. Бесчувственный Молох, который давит все самое лучшее, самое прекрасное. Катит, не различая дороги… Никакое страдание его не остановит. Что там говорить… Все эти рассуждения не приносят ни малейшего утешения. Верно, уже достаточно. — Она принюхивается к лосьону, окунает палец в белесую жидкость и растирает ее по тыльной стороне ладони. — Хорошо, пускай теперь остужается. Светлана, поставь на окно.

— Возраст женщины можно весьма точно определить по ее рукам, — замечает папа. — И как бы престарелые красотки ни красились и ни мазались, а руки все равно их выдают.

— К чему ты это говоришь? — удивляется мама. — Я не понимаю.

— К тому, что в женщине главное не лицо, а шея и руки.

— Весьма оригинальное замечание.

— Спирт с лимонным соком помогает от головной боли, — сообщает бабушка.

— Жаль, что он не помогает от дурости, — бурчит мама.

— Я, Ниноленьки, своим умом довольна.

— Да, это мы уже слышали. Курица тоже своим умом довольна. И главное, почему ты решила, что я непременно имею в виду тебя? — хмыкает мама.

Бабушка ничего не отвечает, кряхтит, цепляет пенсне на нос и разворачивает вчерашнюю газету. Газеты сложены у нас в стопки возле сундучка, что стоит под окном, папа считает, что старые газеты нужно выкидывать, но мама говорит, что она их еще не прочла. Она их никогда не читает.

— Да, маленький, — вздыхает папа, — это очень печально…

— Что?

— Что тебя перевели из «з» в «д».

— Почему?

— Потому что «з» — это заиньки, а «д» — дурики.

— Ну вот, — говорит мама, — и ты еще упрекаешь меня! Что я настраиваю ее против школы. Ты сам хуже всякого ребенка. Да, а что же с пятью копейками? — вспоминает она. — Отдала эта паршивка наконец?

— Нет, я ее не видела. Наш класс теперь на другом этаже.

— Можно было не сомневаться! Не такая она, извините, дура, чтобы показываться тебе на глаза. Можешь распроститься со всякой надеждой их увидеть. И как это только приходит в голову — одалживать деньги совершенно незнакомому человеку? Ладно, все!.. Теперь это разговоры в пользу бедных. Уроки задали?

— Задали. По русскому упражнение, а по арифметике задачку и пример.

— Слава богу! Наконец что-то задали.

— Я, чтобы уроки не повторять, к крестной убегала и там пряталась, — сообщает бабушка, откладывая газету.

— Оно и видно, — говорит мама. — Потому и вышла такая умная.

— Ты, Нина, считаешь мать дурой, а мне, если хочешь знать, сделал предложение один интеллигентный господин.

— Какой господин? Какое предложение? Что ты ерунду болтаешь?

— Почему — ерунду? Очень приличный мужчина. Предложил руку и сердце.

— Руку? Сердце?! Ты что, совсем сдурела? Окончательно выжила из ума? Забыла, что тебе шестьдесят семь лет? Да он, верно, издевается над тобой. Увидел, что ты такая идиотка, и решил подшутить. А ты поверила, развесила уши.

— Я ответила ему положительно.

— Не мели чепухи! Не желаю слушать этих глупостей!

— Это не чепуха, Нина. — Бабушка всхлипывает. — Ты думаешь, я не вижу? Я все вижу. Я вам здесь кость поперек горла. Ничего, Бог милостив — выйду замуж и буду жить у мужа. Он меня уважает. Он мне обед станет готовить. — Она трет лицо шапкой и плачет.

Папа смотрит в окно и потирает подбородок ладонью.

— Боже, уже не знаешь, что думать и что говорить! — стонет мама. — Каждый день какие-нибудь новые фокусы. Иди, иди! Убирайся, куда хочешь, — хоть к мужу, хоть к черту с рогами! Никаких сил уже не хватает! Только не вздумай после сюда возвращаться. Интеллигентный господин! Верно, сумасшедший какой-нибудь. Или жулик. Пьянчуга какой-нибудь. Нормальный человек не станет жениться на старой кочерге. Сушеной вобле без гроша в кармане.

— Он не сумасшедший и не пьянчуга, он повар! Будет мне продукты носить и обед готовить.

— Прекрасно, — говорит мама. — Любовь да совет. Скатертью дорога. Нет, вы подумайте!.. Дойти до такого безумия! Стыдно кому-нибудь сказать!

— Весь мир… насилья мы разру-у-ушим!.. — поют в другой половине класса. — До ос… нованья, а затем!..

— Пестрая птица села на ветку, — диктует Марья Трофимовна.

— Чего? Не слышно! — кричат девочки.

— Пестрая — птица — села — на ветку!

— Чего села?

— Мы свой!.. мы новый мир постро-о-оим!.. Кто был!.. ничем, тот станет всем!

— Послушайте, — говорит Марья Трофимовна, переходя на ту половину, — нельзя ли чуть-чуть потише? У нас диктант!

— А у нас подготовка к сбору! — отвечает та учительница.

— Но я вас прошу петь немного потише.

— Вы считаете, что «Интернационал» следует петь потише?

— Я считаю, что следует считаться с другими! — Марья Трофимовна возвращается очень сердитая. — Весной облака редко закрывают солнце, — продолжает она диктовать.

— Чего? Чего закрывают?

— Не надо переспрашивать! Сидите тихо, и тогда все будет слышно!

— Это есть наш последний!.. и реши-и-ительный бой! — стараются на той стороне.

— Ты что написала? — шепчет Инна. — Ты написала «закрувают»!

Мы идем домой.

— А Марья Трофимовна нас будет учить только до четвертого класса, — сообщает Инна. — А потом будут разные учителя по всем предметам. Жалко, правда? Всего три года осталось. Даже меньше трех, потому что неделю уже проучились…

Мне тоже становится жалко. Ужасно жалко: так скоро придется расстаться с Марьей Трофимовной! Как же мы останемся одни, без нашей учительницы? Я чуть не плачу.

— Но все же еще почти три года, — утешает Инна себя и меня.

Мы проходим мимо магазина «Ткани», возле которого всегда, утром, днем и даже вечером, в темноте, толкутся и дерутся в очереди тетки и инвалиды. Мы стараемся держаться подальше от этой очереди и заранее сворачиваем к трамвайным рельсам. Потом мы проходим мимо булочной с нищими на крыльце и вдруг видим дядю Мишу Ананьева. Он выходит из ворот и, конечно, не смотрит на нас. Серая мятая шляпа надвинута на самые глаза. Дядя Миша еле переставляет ноги, опирается на палочку и трясет головой.

— Что это с ним? — спрашивает Инна.

— Не знаю… Наверно, это у него от плена. Немцы, наверно, что-то ему сделали…