— Не шей ты мне, матушка, — напевает Елизавета Николаевна, — красный сарафан… Не входи, родимая, попусту в изъян…

— Мама, хочешь, я тебе сказку прочитаю? — говорит Танечка.

Она не умеет читать, даже не знает ни одной буквы, но она открывает книжку и водит по странице пальчиком, будто правда читает:

— Жил-был Волк, зубами щелк, а у него была Лиса, всему городу краса. Пошли они раз на базар покупать Волку самовар. Вдруг откуда ни возьмись Медведь и давай реветь!

— Ой, страшно! — говорит Елизавета Николаевна. — Страшно, доченька…

— Не бойся, — уговаривает Танечка. — Это понарошке… Он хороший Медведь, он никого не ест, только ягодки.

Крутится, крутится колесо, скрипит педаль, тянется, тянется нить. Я присаживаюсь к столу, кладу голову на руку.

— Ой вы, кони, мои кони… — поет Елизавета Николаевна.

Кто-то звонит в дверь. Прасковья Федоровна идет открыть.

— Телеграмма, — говорит она, вернувшись.

— Что такое? — пугается Елизавета Николаевна.

— Не нам, им… — Прасковья Федоровна разворачивает телеграмму. — «Заберите вашу мать. Старовольцева Екатерина».

Я знаю: Старовольцева Екатерина — это та девушка, у которой живет в Минске бабушка. Она все время шлет маме письма и телеграммы, а мама отравляет их папе на фронт, чтобы он ходил к своему генералу и добивался для бабушки разрешения на въезд в Москву.

— Спрячь, не показывай ей, — говорит Прасковья Федоровна. — Только лишнее волнение.

— Ладно, положи на комод, — вздыхает Елизавета Николаевна. — Давайте-ка спать, — обращается она к нам. — Завтра пойдете в клуб, кукольный театр будет.

Театр — это много-много стульев и впереди возвышение. На возвышении стоит большой ящик — как домик. Из окошек высовываются разные куклы и тряпичные звери, сами разговаривают, поют и смеются. И ребята вокруг смеются тоже. Я не знаю, отчего они смеются, — я никак не могу расслышать слов. Потом представление заканчивается, Прасковья Федоровна застегивает на нас пальто — она зашила мое пальто, подставила из-под низу заплаты, так, что почти незаметно и вата не торчит. Она надевает нам шапки и туго затягивает шарфы. Мы идем домой.

— А видела, как он его за хвост таскал? — продолжает смеяться Шурик.

— Да! — говорит Марина. — А как Волк от Красной Шапочки удирал?

Мне делается ужасно обидно, я чуть не плачу — как они успели все это разглядеть? Почему я ничего не видела?

— А как Петрушка на пол свалился? Высовывался-высовывался и свалился! Смешно, да?

— Не на пол, а на партер! — говорю я. — В театре не пол, а партер!

— То, может, в настоящем театре, — спорит Шурик, — а это не настоящий театр, это — клуб. Бабушка, правда, в клубе пол, а не партер?

— Правда, — говорит Прасковья Федоровна. Я так привыкла жить у Луцких, как будто я всегда у них жила. У меня есть свое место — на два стула кладут гладильную доску, а чтобы я не упала, стулья ставят возле стола и задвигают швейной машиной. «Как в люльке», — говорит Елизавета Николаевна. Когда Елена Николаевна бывает дома, она спит с Мариной на диване, и тогда Шурик тоже спит на стульях, по другую сторону стола. Мы приподымаем клеенку — каждый со своей стороны — и переглядываемся. Но вообще Елена Николаевна приезжает редко. У нее такая работа, она все время в какой-то экспедиции.

Прасковья Федоровна рассказывает нам сказки — про Кощея Бессмертного и про Марью Моревну, про ясного Сокола и про Бабу Ягу.

— Кощей Бессмертный домой возвращается, под ним добрый конь спотыкается. «Что, несытая кляча, спотыкаешься? Али чуешь какую невзгоду?» — «Иван-царевич приходил, Марью Моревну увез…»

И еще она делает нам иногда «пирожные» — мажет хлеб маслом и посыпает сверху сахаром. И каждому дает по «пирожному».

И вдруг Елизавета Николаевна возвращается с работы и говорит:

— Завтра твоя мама выписывается из больницы.

— Придет домой?..

— Конечно. Мы ее пойдем встречать.

— А я у вас буду жить или у мамы?

— У мамы. — Елизавета Николаевна гладит меня по голове. — Но ты же будешь приходить к нам, правда? С Шуриком играть…

Я молчу.

Мама возвращается из больницы.

— Елизавета Николаевна, милая, что же вы карточки не взяли? Я же вам объяснила, где они.

— Вы еще сами успеете отоварить.

— Нет, но как же… Нет, я так не могу! Светка у вас целый месяц жила, и мне вы все время передачи носили… Возьмите, прошу вас!

— Не возьму, и не говорите об этом больше. Вам нужно поправляться, питаться как следует. Кстати, я забыла, вам тут телеграмма была…

— Ах! — говорит мама. — Но что я могу сделать? Я уже полгода хлопочу! Никаких сдвигов… Просто ума не приложу!

— Не расстраивайтесь, — успокаивает Елизавета Николаевна. — На улицу она ее все же не гонит…

— Пока не гонит… — соглашается мама.

Я лежу на своем топчане и смотрю на полоску между стенкой и потолком. Прасковья Федоровна, наверно, сейчас рассказывает сказку. Я хочу туда, к ним… Хочу туда! Хочу переглядываться с Шуриком и слушать про Марью Моревну…

— Что с тобой? Что это? — говорит мама. — Боже мой, всю раздуло, как свинью!.. Ну конечно, свинка! Что за несчастье! Ну что за несчастье такое!

— Нет, это не свинка, — говорит врач. — Это инфекционный мононуклеоз.

— Как вы сказали, доктор?.. Моно-нуклеоз? Это что еще за напасть? Я в жизни ни о чем таком не слыхивала… Нет, можно подумать, что все эти болезни изобретены специально для нее!

— Почему специально для нее? — возражает врач. — У меня в одном вашем подъезде теперь семь таких больных.

— Да, — говорит мама, — возможно, не знаю… Но я сама тяжело больной человек! Только что вышла из больницы после страшного сердечного приступа. Вам могут подтвердить. Думала хоть немного отдохнуть… Это какое-то наваждение, проклятие какое-то!.. Хочется просто сквозь землю провалиться!

— Но как же вы хотели — вырастить ребенка и чтобы ни разу не заболел?

— Не знаю! Я уже ничего не хочу… Просто сил никаких не хватает…

Я лежу в постели. Открывается дверь, и входит тетя Аня.

— Ты что, болеешь? — спрашивает она. — А где мама?

Я молчу. Тетя Аня щупает мой лоб.

— У тебя, наверно, сорок. Где же мама?

Я молчу. Мне очень больно говорить, и все равно я не знаю, где мама. Тетя Аня присаживается к столу, потом выходит из комнаты, потом опять возвращается.

Приходит мама.

— Ниночка, что случилось? Где ты была? У нее ужасная температура! Я не знала, что делать…

— Что ж тут можно поделать? — говорит мама. — Видишь, ни минуты покоя. Не успела сама встать на ноги, она тут же заболевает. Какой-то инфекционный мононуклеоз! Ну, что ты на это скажешь?

— Но как же ты ее оставляешь — в таком состоянии? — удивляется тетя Аня.

— Не могу же я сидеть здесь, как прикованная, — говорит мама. — Я должна оформлять инвалидность.

— Но она не может оставаться одна…

— Почему — одна? Полная квартира народу!

— Я сижу здесь два с половиной часа, и никто даже не заглянул…

— А чего заглядывать?

— Но как же так… Мало ли что…

— Что?

— Мало ли что может случиться…

— Что же тут может случиться?

— Да мало ли что… Нет, Ниночка, ты как хочешь, а я пришлю Ольгу. Пусть сидит с ней, если ты не можешь.

— Зачем же ты ее пришлешь? — не соглашается мама. — Чтобы она тоже заразилась?

— Она большая, она не заразится.

— Заразится в два счета!

— Но нельзя же, чтобы больной ребенок оставался один!

— Почему — нельзя? Кто сказал, что нельзя?

— Нельзя, нельзя! А лекарство дать? А попить?

Я лежу на своем топчане. Ольга сидит у стола и перебирает крупу. Мама сказала, что если уж она все равно тут сидит, то пусть перебирает крупу. Время от времени Ольга вздыхает и смотрит на меня.

— Свет, а Свет… — зовет она.

Я молчу.