— Сама перчатки надела…

— Ах вот как! Давай, давай! Бери лопату и копай, а я буду выбирать. Если тебе кажется, что копать легче… Тебе ведь кажется, что мне легче, да? Давай, копай! Копай, я посмотрю, сколько ты накопаешь!

Я беру лопату, давлю ногой, но она не лезет в землю. Нисколечко не лезет. Я ударяю с размаху.

— Ну вот, извольте радоваться! Разрубила хорошую картофелину! — Мама отвешивает мне подзатыльник и отбирает лопату. — Выбирай, дрянь! Выдумывает, выдумывает! Я тебе повыдумываю! Подожди, придем домой, я еще всыплю тебе как следует…

Обратно мы идем уже в темноте. У мамы за плечами мешок с картошкой. Я несу картошку в сумке. В другой руке у меня лопата. Тяжело. Особенно той руке, в которой картошка. Ноги цепляются друг за дружку. Я ставлю сумку на асфальт и никак не могу распрямить окоченевшие пальцы.

— Что ты стоишь? — возмущается мама. — Что ты стоишь? Ждешь, чтобы напали бандиты, треснули по голове и все отобрали?

Я меняю руки — лопату в эту, кошелку в ту, и спешу за ней следом. Дождь льет в лицо. Наконец мы у канала. В тоннеле дождя нет. Здесь стоит милиционер.

— Что это вы, гражданка, по ночам бродите? — спрашивает он.

Мама вздыхает и подает ему паспорт. Когда мы идем в сторону Тушино, паспорт не надо показывать, а когда в сторону Москвы — обязательно. В Москву пускают только тех, у кого есть московская прописка. Поэтому бабушка не может приехать к нам, у нее нет прописки.

— Идите, — милиционер возвращает паспорт. — Да в другой раз не задерживайтесь, а то не пропущу.

— Слышала? — говорит мама.

Тоннель кончается, дождь опять бьет в лицо.

— Дай лопату! — говорит мама. — Дай лопату, ты что, оглохла?

Я протягиваю ей лопату, она останавливается.

— Нет, видно, все, — говорит она, опираясь на лопату. — Все, не переживу этой зимы… Останешься одна. Что же? Пойдешь в няньки… Мура шести лет пошла в няньки… Да, но она была толковая, послушная девочка, не такой урод, как ты… Что ж, чужие люди научат… Не позволят дурака валять… Вспомнишь еще мать. Не раз вспомнишь… Вспомнишь да как еще и заплачешь…

Я и так плачу. Даже всхлипываю в голос. Вокруг ночь, темень, ледяной колючий дождь.

— Надо идти, — говорит мама. — Ничего не поделаешь, пока не сдох, надо идти… Тащить свою ношу. Ну, где ты там? Подпихни мешок… Повыше, повыше! Ревешь? Реви, реви… Вспомнишь мать, да поздно будет… Хоть и завоешь, хоть и криком закричишь, а не дозовешься!..

Я дрожу от холода, сумка тянет к земле, обрывает руки. Хоть бы уж поскорей бандиты треснули меня по голове и отобрали картошку. И не надо было бы никуда идти…

Мама рассыпала картошку по всему полу, чтобы она сохла. Потом мы свезем ее на рынок.

— Все равно в тепле сгниет, — говорит мама. — Нет смысла держать. Так хоть какую-нибудь копейку выручим… Хоть пошлю этой идиотке старой…

«Очнулась, Ниноленьки, в больнице. Думала, все, отмучилась, но люди пожалели, не дали сдохнуть — нашли и свезли в больницу. А там сестра милосердия смилостивилась над несчастной старухой и взяла к себе. Так что живу теперь под крышей и благодаря Бога сыта и в тепле. Не верю своему счастью. Родной брат выкинул как собаку, а чужой человек принял и выходил. Видишь, Нина, плачу и слезы капают на бумагу…»

Рядом с парадной дверью нашего подъезда вход в булочную. Парадное всегда закрыто, и на крыльце обосновались нищие: согнутая пополам старуха и мальчишка без ноги. Этому мальчишке я иногда отдаю довесок — самый маленький, — когда мама посылает меня за хлебом. Сегодня я подхожу к крыльцу просто так. Подхожу и принимаюсь отколупывать тонкие льдинки, застывшие на ступеньках.

— Ох, мало набрал, — бормочет мальчишка, заглядывал в свою сумку. — Мать ругаться будет…

Мать его просит милостыню в булочной — с маленькой девочкой на руках.

— Подайте Христа ради, — канючит мальчишка, заметив какую-то тетку, — подайте калеке несчастному. Отец на фронте погиб, мать больная…

Тетка проходит мимо, не обратив на него внимания.

— Тебя как зовут? — спрашивает он нормальным голосом.

— Вера, — говорю я.

Я не хочу, чтобы он знал, как меня зовут на самом деле. Девочки и так дразнят меня нищенкой. Если они услышат, что он меня называет по имени, скажут, что я с ним дружу.

— А меня Юра. Холодно сегодня, да? А мать хитрая — сама в булочной стоит, а меня на мороз! — Он усаживается на обледеневшее крыльцо, ставит рядом свои костыли.

— А почему у тебя ноги нет? — спрашиваю я.

— Она оторвала!

— Кто?

— Да мать, кто же. Думает — безногого пожалеют, больше дадут.

— Как же она могла оторвать тебе ногу?

— Не веришь? Вера — а не веришь! Когда маленький был. Взяла да оторвала.

— А сейчас сколько тебе лет?

— Десять. Или восемь. Мать говорит — восемь, а я думаю — десять.

— Ты ходишь в школу?

— Ты что — в школу! Разве она меня пустит!

Мимо проходят Валька с Нинкой. Так я и знала, что они увидят меня с этим Юрой… Теперь всем расскажут.

— Гляди, гляди, с нищим водится! — говорит Валька.

— Она не водится, она сама просит! — кричит Нинка.

— Оборванка, вшивая, нищая! — дразнится Валька и кидает в меня ледышкой.

— Хочешь, я им дам? — спрашивает Юрка и, не дожидаясь моего ответа, кидается вдогонку за Валькой и Нинкой.

Он ловко скачет на одном костыле, а вторым крутит в воздухе. Валька с Нинкой удирают за угол. Не успевает Юра вернуться на место, как из булочной показывается его мать.

— Вот ты как стоишь, засранец! — кричит она, бросает девочку на крыльцо и, поймав моего заступника за шиворот, колотит его кулаком по шее. Юрина голова болтается из стороны в сторону, будто на веревочке. — Три куска за день набрал! Жрать только здоров!

Юрка принимается орать:

— Мамочка, миленькая, не буду! Христом-господом клянусь, не буду!

— Повой мне! Я тебе повою! Так отделаю, что не только выть — и пикнуть закаешься!

И все-таки она отпускает его — видно, не хочет, чтобы люди глядели, как она бьет несчастного калеку.

Юрка всхлипывает, растирает слезы кулаком и плетется к крыльцу. Мать подбирает девочку и уходит обратно в булочную.

— Думаешь, я ее боюсь? — говорит Юрка. — Нисколечки не боюсь. Это я нарочно орал, чтобы думала, что больно. Нисколечки мне не больно. Была бы нога, давно бы от нее удрал…

— Куда?

— Куда? Мало ли — куда. Велика земля. Все равно куда, лишь бы от нее подальше. Вырасту, убью ее, — прибавляет он потише.

— Как? — спрашиваю я.

— Да трахну костылем по голове, и сдохнет. Она и так вся от водки больная.

— Знаешь, что он говорит? Он говорит, будто это мать ему ногу оторвала, — рассказываю я маме, когда мы проходим мимо булочной. — Ты думаешь, это правда?

— Вполне вероятно. Во Франции нищенки специально калечат своих детей, чтобы получались уроды. Во время беременности определенным образом подкладывают на живот дощечки и затягиваются так, чтобы ребенок не мог развиваться нормально.

— Что это — беременность?

— Ну, когда ребенок в животе у матери.

— А зачем он в животе?

— Ах, боже мой! Как с тобой разговаривать, если ты ничего не понимаешь…

У нас новые соседи — Ананьевы. Герман, ему десять лет, он ходит в третий класс, Марта, ей столько же лет, сколько нам с Шуриком, и их мама — тетя Настя. Люба Удалова собрала вещи и ушла. И оставила мне свой топчан. Сказала: «Возьмите, Нина Владимировна. Куда мне его? Все равно в общежитии койка казенная».

— Мама, ты отдала Любе ножницы? — вспоминаю я.

— Какие ножницы?

— Ну, ножницы!

— Разве это ее ножницы?

— Конечно, ее! Неужели ты не помнишь? Она нам дала марлю резать.

— Не помню. Столько всяких забот, всяких несчастий, где тут помнить о какой-то ерунде.

Не помнит… Нарочно не отдала Любе ножницы. А еще говорила, что в жизни нитки чужой не взяла… Марина приходит из школы и приносит в портфеле бублик. В школе всем дают бублик. Марина свой не съедает, а несет домой. И делит его на четыре части — Шурику, Танечке, себе и мне. Хоть я вовсе и не сестра ей.