— Драгоценности — бог с ними, кто ж тут про драгоценности думает?.. — Марья Александровна качает головой. — Тут ведь жизнь молодая. Девочку ведь убитую жаль…
— Конечно, жаль, — соглашается мама, вытаскивает из тюка серый кривой лоскут и расправляет его на столе. — Девочки должны быть поосторожней… И поумней. Не терять голову и не вешаться мужчинам на шею.
— Мужчина мужчине тоже, знаете, рознь… Не каждый так способен… Ужас какой вы рассказали.
— Я его, конечно, не оправдываю. — Мама подымает брови, вздыхает, заталкивает лоскут обратно в мешок. — Но с другой стороны… Это глупость щенячья… Вы, Марья Александровна, ошибаетесь, если думаете, что это такой уж редкий случай. Подобных преступлений полно. Просто никто не обращает внимания. Не думаю, чтобы он действительно собирался ее убить. Поначалу, видимо, надеялся убедить, может, и припугнуть, а потом уже, в пылу ссоры, потерял рассудок. Согласитесь, если бы все обдумал заранее, то позаботился бы о каком-то алиби или хотя бы камень к ногам привязал, чтобы не всплыла. Более опытные и хладнокровные на его месте не попадаются. Попадается один из десяти — самый дурной и наивный. Что там говорить? Если бы не мать, так и сгнил бы в тюрьме. Всю родню на ноги поставила, всех знакомых обегала…
— А у нее-то — что же, никого не было, у гречанки этой?
— В смысле родных? Нет, почему же? Были. И мать, и отец, и братья, кажется, были. Я их лично не встречала, но так, кое-что слышала. Но вы учтите, они ведь к этому делу совершенно иначе относятся — если девушка себя опозорила, что вы, не дай бог! Могут и убить: честь семьи! Дикие люди, дикие нравы… Потому-то она так за него и цеплялась — все надеялась, дуреха, что женится. А ему на ней жениться — вот уж нисколько не улыбалось. Да и вообще, смешно — в таком возрасте жениться. Когда сам еще птенец неоперившийся… Он под конец и слышать о ней не желал.
— Да… — сокрушается Марья Александровна. — Любиться — так улыбалось, а жениться — так нет…
— Что ж? Так всегда и бывает. Вы сами сказали: «Американская трагедия». Половина мировой литературы держится на этом сюжете. Вспомните «Фауста». Это нужно наперед знать: «Мой совет до обрученья не целуй его». Что вы — мужчина, когда своего добивается, готов все что угодно наобещать! В этом отношении они все на одно лицо: что молодые, что старые. Золотые горы посулит, бриллиантовые россыпи. А потом только и смотрит, в какую сторону деру дать.
— Да ну вас, Нина Владимировна! Вас послушать, так на свете ни одного порядочного человека нет.
— В этом вопросе? Разумеется, нет! Много вы видели мужчин, которые женятся на соблазненных ими девицах? Разве что родственники насядут да к стенке припрут. Нет, Марья Александровна, милая, — так уж испокон веков ведется, это натура человеческая: замужняя дама, если у нее есть голова на плечах, может иметь сколько угодно любовников. А выходить замуж надо девушкой. Таков закон природы.
— Если и есть такой закон, так это закон общества, а не природы, — спорит Марья Александровна. — Нет, Нина Владимировна, нет — я с вами не соглашусь: убивать пятнадцатилетнюю девочку — пусть и влюбленную дурочку, это, вы меня извините, против всех и всяких законов.
— Боже мой! Вы как-то странно извращаете мои слова, — обижается мама. — Неужто я ратую за убийство? Разумеется, нет. Но ведь что сделано, то сделано — вспять не поворотишь. И к тому же, согласитесь, это не столько убийство, сколько именно глупость, горячность… Один по глупости убивает, другой по глупости сам в петлю лезет. А матери в любом случае ничего другого не оставалось, как только спасать дурака. Ну сгнил бы в тюрьме, кому, скажите, от этого польза?
— Нина Владимировна, я не про тюрьму, я про другое!..
— Что ж тут может быть другое? Судят, потому что так принято. Считается, наверно, что одного посадят, так остальным будет острастка. А в действительности и этого нет. Поглядите вокруг: сажают, сажают, а преступность час от часу только растет. На улицу уже страшно выйти. И потом, я вам скажу: за убийство одной-единственной девицы, весьма к тому же малоприятной, посадят и сгноят. А губителей десятков и сотен тысяч никто ни к какому ответу не требует. Ходят гоголем, пользуются всеми благами и почестями. Я за свою жизнь много чего насмотрелась… Возьмите ту же Кубань. Как это так? Крепкие, благополучные хозяйства — закрома ломились от урожая, не знали, бывало, куда девать его, и вдруг голод! Ни засухи, ни потопа, и такой страшный голод. Так называемая коллективизация. Отняли у крестьян землю, все запасы. Как изволите это назвать? Иначе никак и не назовешь… И ничего. Сошло с рук. Кому всякое лыко в строку, а кому и такое сходит. Я своими глазами видела: тысячами шли. Идет человек, идет, падает и на глазах умирает… Нет, Марья Александровна, не зря говорят: не будь дураком, будешь сыт, пьян и нос в табаке. Так-то…
— Так-то оно, Нина Владимировна, так, да все же и не так…
— Нет, вы уж поверьте моему опыту… — Мама встряхивает свои тряпки, стягивает верх мешка и перевязывает лентой. — Знаете, что я думаю? Может, бретельки пошире сделать? А то врезаются в плечи, уже буквально колея образовалась…
— Это не от комбинации врезаются, — объясняет Марья Александровна, — врезаются от бюстгальтера…
— Да, вы правы, — соглашается мама. — Ничего не поделаешь: плечи и то уже стали не те…
Я пишу в тетрадке — как будто делаю уроки, а сама думаю про ее родственника. Родственник… Убил гречанку… Что еще за родственник такой? Нет, я, наверно, его не знаю. Но я бы так не смогла — взять пистолет и убить… Выстрелить в человека… Наброситься от злости — это другое дело… Но выстрелить — нет, ни за что… Не смогла бы…
— Так с кем же ты хочешь, чтобы тебя посадили? — вспоминает мама.
С кем? Действительно, с кем?.. С Икой? Нет, только не с Икой… Со своей лучшей подругой я больше никогда не стану садиться.
— С Аллой Вольфсон.
— С Аллой? — хмыкает мама. — Почему именно с Аллой?
— Она хорошая девочка. Отличница и никогда не болтает на уроках!
Вера плачет на лестнице. Сидит на ступеньке и плачет. Мышка на прошлой перемене вошла в класс и сказала Нине Феденко, чтобы она поменялась со мной местами. Вера вначале удивилась: что это? почему это? Стала спорить: какое ваше дело? Может, она (это я) не хочет ни с кем меняться, может, мы хотим вместе сидеть! С какой это радости вы нас рассаживаете? Что мы такое сделали? А я сидела и молчала. Ни на кого не смотрела и молчала. Мышка в конце концов рассердилась, что Вера с ней спорит. Вообще-то она никогда не сердится, но куда ей было деваться? Мама, наверно, как следует ее напугала. Вера вдруг поняла, почему я молчу. Догадалась. Вскочила и убежала из класса. Даже на урок не вернулась. Варя Батищева пошла за ней, но она все равно не вернулась. И теперь сидит на лестнице и плачет. Уткнулась лицом в решетку перил и ни на кого не хочет смотреть. Я не думала, что она так уж расстроится. Девочки утешают ее, но она никого не слушает.
— Ну что ты?.. — говорю я. — Ну, какая разница, с кем сидеть?..
— Если… Если никакая… зачем же ты?.. Зачем не хочешь сидеть вместе?
— Это не я, — вру я (что делать? — нельзя ей говорить, что это я, она тогда совсем разобидится). — Это кто-то из учителей нажаловался моей матери.
— Чего нажаловался? Чего?
— Что мы с тобой болтаем на уроках. Ты же знаешь: моя мать все время таскается в школу.
— Мы не болтаем! Нисколько не болтаем!
— Болтаем! Ты все время болтаешь и заставляешь меня отвечать! Я тебе тысячу раз говорила!
— Значит… ты сама! Ты сама не хочешь! — рыдает Вера. — Сама не хочешь… А говоришь: мать!..
— Я тебя предупреждала — тысячу раз предупреждала — молчи!
— Я буду молчать! — Она хватает меня за руку. Глаза у нее зеленые и заплаканные. Все-таки у нее красивые глаза… И брови красивые… — Как рыба буду молчать! Увидишь! Хочешь, я воды в рот наберу? Словечка не скажу?
— Не хочу.
Конечно, жалко ее, но, если я ее пожалею, все опять пойдет по-прежнему — я знаю.
