Литмир - Электронная Библиотека

— Два метра на Ваганьковском — вот что я получу!..

— Мой милый Кисик, я уже говорил и повторяю: ты неисправимый пессимист. Да будет тебе известно, тот же самый Фадеев предложил мне штатную работу в Союзе.

— Какую работу?

— Консультанта секции прозы.

— Ты же был решительно против всякой штатной работы.

— Я был против работы в редакции газеты, которая отнимает все время и силы. А это всего четыре дня в неделю по пять часов — с трех до восьми.

— И сколько же они намерены платить?

— Три тысячи!

— Ну что ж, дай бог… Лишь бы опять не передумал и не взял вместо тебя Фатьянова.

— Фатьянова он взять не может, поскольку Фатьянов не прозаик.

— Возьмет еще какого-нибудь черта. Нет, вы подумайте! Казалось бы, солидный респектабельный человек, а на деле выкидывает такие подлые мальчишеские фокусы. Но я тоже хороша! Идиотка… Поверила. Поспешила зачем-то отдать Елизавете Николаевне свое пальто. Поношенное, правда, но вполне приличное. Ей-богу, можно подумать, что за мной кто-то гнался. И Надю рассчитала, — вспоминает мама. — А Лере Сергеевне серебряные щипчики подарила — на прощанье… Действительно, от радости в зобу дыханье сперло! Всю жизнь учат уму-разуму и никак не могут научить. Теперь явиться с дурацкой рожей обратно!..

— Нинусенька, по-моему, последнее, что должно тебя волновать, так это дурацкие рожи соседок.

— Не дурацкие рожи соседок, а моя собственная дурацкая рожа! Переехала, называется. Позорище, анекдот!..

— Никакого позорища, и я уверен, что в ближайшее время все устроится.

— Ты уверен… — хмыкает мама. — Ты всегда уверен. Жалко только, что из твоей прекрасной уверенности щей не сваришь.

Кто-то стучит к нам в дверь.

— Этого еще не хватало, — возмущается мама, промокая глаза. — Не успел человек переступить порог, как черт уже кого-то несет! Светлана, иди посмотри, кто там.

Черт принес нашу соседку по коридору Евгению Азарьевну, маму Ёлки Евсеевой, коротенькую толстую женщину.

— Нина Владимировна, какая вы молодец, что не поехали на это кладбище! — говорит Евгения Азарьевна.

— Какое кладбище? — не понимает мама.

— Да на экскурсию эту злосчастную! Вы не представляете, только мы вошли, а навстречу процессия: оказывается, хоронят двести детей. Утонули позавчера в Даугаве.

— Не произносите при мне этих идиотских названий, я их все равно не понимаю! Всю жизнь от начала веков эта река звалась Западной Двиной, и вдруг нате-здрасте — какая-то дикарская Даугава.

— Нинусенька, ты неисправимый шовинист, — замечает папа. — Пойми: каждый народ вправе называть свои реки так, как ему нравится.

— Пусть называет, можно подумать, что я ему мешаю! Хоть горшком пусть называет. Народ! Немецкие прихвостни. Не успели вылезти из болота, уже народ!

— Нинусенька, даже царское правительство признавало латышей нацией, — спорит папа. — Так же, как и твоих обожаемых литовцев.

— Про этих я вообще не говорю! Кухарки и извозчики. Любой пятиклассник знает, что тяжба за прибалтийские земли всегда велась между русскими и поляками, между русскими и немцами, а тут, извольте радоваться, еще латыши и литовцы объявились!

— Нинусенька, у тебя ретроградское и антиисторическое мышление, — говорит папа. — Невозможно не считаться с существованием малых народов.

— Прекрасно, пусть будет антиисторическое! Напустили в историю всякой швали, самим же придется потом эту кашу расхлебывать.

— Ах, Нина Владимировна, о чем вы говорите! — Евгения Азарьевна опускается на стул. — При чем тут немцы, при чем тут история?! Дети есть дети, знаете, как говорят? По своему кутенку и сука плачет! А тут двести школьников сразу. Такой вой стоял, такое рыдание, смотреть невыносимо.

— Да, ужасно, — соглашается мама. — Как же это случилось?

— Пароход затонул, возле самой пристани. Одна группа должна была сойти, а другая кинулась навстречу — места, что ли, так уж занимать спешили? Не знаю… Сгрудились все на одном борту. И главное, оказывается, сын нашего заведующего там был, в той, в первой группе.

— Что вы говорите?! — ужасается мама. — Боже мой, я не знала…

— Мы и сами не знали. Если б знали, разве б поехали? Экскурсия! Какая, к черту, экскурсия! Представляете? Тринадцатилетний мальчик… Других, говорят, сразу на дно утянуло, а он еще барахтался, пытался выплыть. Мать рядом по берегу металась и ничем не могла помочь: гранитная набережная, крутая, скользкая, не зацепиться, не выбраться. Пока искали, что бы им бросить — хоть веревку, хоть что-нибудь, ничего ведь абсолютно под рукой не оказалось!.. Так и утонули на глазах у всего города.

Папа сопит носом.

— Кошмар!.. — повторяет мама. — Но знаете, как бы там ни было, утешение все-таки, что это несчастный случай, а не чья-то злая воля. Или умышленная подлость. Кстати, вы с поэтом этим так называемым, Фатьяновым, знакомы?

— Нинусенька!.. — хмурится папа.

— Нет, — удивляется Евгения Азарьевна, — не знакома. А что? Натворил что-нибудь?

— Да нет, — мама поджимает губы, — так, к слову пришлось…

Мы идем слушать Вертинского. Он выступает в Майори в летнем театре. Все говорят, что нужно пойти послушать, потому что, может, это в последний раз, как-никак ему столько лет — того гляди, умрет, больше и не увидишь. Еще говорят, что он белоэмигрант — сбежал в свое время от большевиков за границу. Но потом затосковал ужасно по родине и вернулся.

— Глупо, — говорит мама. — Уж если уехал, так и сидел бы себе спокойно — где-нибудь в Париже.

— Что значит, сидел спокойно? Да кому он там был нужен! — спорит Евгения Азарьевна. — Артисту, Нина Владимировна, необходима аудитория, слушатель, зритель! А за границей никто его не понимал и не ценил.

— Не знаю, по-моему, там полно русских. Впрочем, это его дело. Мы от этого, конечно, только выиграли — послушаем, по крайней мере.

Театр деревянный и выкрашен белой краской, перед входом беленькие столбики.

— Я маленькая балерина! — поет Вертинский и танцует, танцует руками. Замечательно танцует пальцами — настоящая балерина в пачке. Как Инна. Не такой уж он и старый. — Всегда мила… Расскажет больше пантомима, чем я сама! А ночью в маленькой каморке… старушка мать… мне будет бальные оборки… перешивать…

Нет, это не про Инну — у них не каморка, у них хорошая комната. Светлая, с двумя окнами… Под одним окном кровать, под другим швейная машинка Леры Сергеевны.

Концерт кончается, мама с Евгенией Азарьевной ждут кого-то у выхода.

— Ах, невозможно поверить, — говорит мама, — я же его помню совсем молодым человеком… Столько было обаяния…

Я захожу за угол — просто так, посмотреть, что там сбоку. Низенькие цеплючие кусты, узенькое крылечко… Дверь раскрыта, кто-то стоит на верхней ступеньке. Вертинский! Стоит и смотрит в небо. Наверно, мне нельзя было сюда заходить.

— Ирина, взгляните! — зовет Вертинский кого-то внутри театра. — Орхидейный закат! А вы хотели пригвоздить меня к Сочи. К духоте и смраду! Тут, по крайней мере, прохлада. — Он оборачивается к кустам, в которых я стою. — И маленький ангел. Юная фея… Бледное личико в лучах заката! Прелестные волосы… Дитя, откуда вы, что вы тут делаете?

— Мы все устали просто как собаки! — откликается голос внутри. — К вашему сведенью, нам еще ехать в Ригу, я вас предупреждала — вы помните? Кулагин! Ну вот! Что такое? Опять мои перчатки на полу?! Тысячу раз просила!

— Деточка, дитя, как вы сюда попали? — спрашивает Вертинский. — Вы слушали мой концерт? Вам понравилось?

Кого он спрашивает? Меня? Наверно… Больше тут никого нет.

— Понравилось, — признаюсь я тихонько. — Особенно руки…

Второе сентября. В Москве уже учатся. Наверно, все девочки в школе. А я еще в Дубултах. Наша путевка кончилась, но папа ее продлил, потому что все равно не было билетов. Льет дождь, но мы — четверо: я, Наташа Лесная, Наташа Горская и еще синеглазая Инга Виолайте из Вильнюса — идем на пляж. Бросить в море монетки. Кто бросит в море монету, приедет сюда снова. На следующий год. Такая примета. Серое небо, серое море. Капли дождя шлепаются, шлепаются в воду — почти как монетки.

125
{"b":"545343","o":1}