— Я открыл Шпицберген в совершенно ином смысле! — сверкает глазами Георгий Иванович, но брюки все-таки заталкивает в портфель — вместе с рукописью. — Геологическом! В одной только Ленинской библиотеке мною выписаны двести сорок семь препозиций!

— Как вам будет угодно, — говорит папа.

— Вы меня не понимаете и не можете понять! Вы слишком глупы и необразованны!

— Премного благодарен за столь лестный отзыв…

— Академик Бардин умнее вас и потому ценит мой труд!

— Нинусенька, зачем ты притащила сюда этого сумасшедшего? — спрашивает папа, когда Георгий Иванович удаляется.

— Ничего, — говорит мама, — не более сумасшедший, чем все прочие. Со странностями, конечно, но у кого их нет? Если приодеть немного, будет выглядеть вполне нормально.

Мама выходит из комнаты, папа вздыхает, встает, вытаскивает из своего стола пакет с елочными иголками и принимается трусить их на пол. Потом он прячет пакет на место и снова — как ни в чем не бывало — усаживается за стол.

— Проклятая елка! — бурчит вечером бабушка. — Три месяца как выкинули и до сих пор полно игл!

— Действительно, — соглашается мама, — черт их знает, откуда они прут! Сколько ни метешь, сколько ни чистишь, опять лезут — как из-под земли. Так и трещат под ногами! Не могу понять — под карниз они, что ли, забиваются?

Папа читает газету и слегка поглаживает пальцами подбородок — елочные иголки его абсолютно не интересуют.

Мы с Икой подходим к ее подъезду. Двое мальчишек стоят в дверях и не дают нам зайти.

— Ик! — дразнится один — как будто икает. — Ик-к!..

— Ик! — подхватывает другой.

— Дураки! — говорит Ика. — Пусти, дай пройти!

Они не пускают.

— Матери скажу, — грозится Ика.

— Ик!..

— Пусти! — Ика пытается протиснуться в дверь.

— Ты, поосторожней! — отталкивает ее мальчишка. — Сама лезет и эту еще тащит!.. Витек, дай ей, чтобы знала!

Витек — это третий мальчишка, поменьше. Он стоит на углу с железным прутом в руках — подкарауливает кого-то.

— Пошли отсюда обе-две вместе! — рычит мальчишка. — А ну, Витек!

Витек раскручивает прут у нас над головой и вдруг опускает его. Я пытаюсь наклониться, присесть, но не успеваю — прут задевает по голове. На шубу по щеке стекает струйка крови. Я пытаюсь зажать рану рукой, кровь течет между пальцами. Черные пятна расплываются по серому плюшу. Все трое мальчишек сразу исчезают в подъезде.

— Больно? — спрашивает Ика.

— Нет…

— Иди домой. Давай я тебя провожу.

Мы доходим до нашего подъезда. Ика смотрит на меня и вздыхает.

— Мать меня убьет за шубу…

Она опять вздыхает. Я понимаю — что ж теперь делать? Не стоять же до вечера на улице… Будь что будет, надо идти…

Мама на кухне — с Елизаветой Николаевной. Я вхожу и останавливаюсь. Будь что будет…

— Что это? Что такое? — спрашивает мама. — Что случилось?

— Батюшки-светы!.. — Елизавета Николаевна всплескивает руками. — В больницу надо! Скорее, скорее!.. Швы наложить. Глядите, глядите — крови-то сколько!

— Ужас, кошмар! — стонет мама. — Нет, вы подумайте — прямо как сердце чуяло! Как это случилось? Говори! Ты упала? Ударилась?

— Нет, меня мальчишка ударил…

— Как? Каким образом?

— Прутом…

— Прутом? Прутом — и так разбить голову?

— Железным…

— Да он убить ее мог! — ужасается Елизавета Николаевна. — На месте мог убить! У нас в Немчиновке тоже был случай…

— Нет, — говорит мама, — уму непостижимо — ударить по голове железным прутом! Я это так не оставлю! Я иду в милицию. Сволочи! Окончательно распустились! Последний страх потеряли. Где это случилось? В каком месте?

Если скажу, что возле Икиного подъезда, она накинется на меня: что я там делала? Почему не шла домой? «Вечно шляется черт знает где, и вот вам результат!» Я всхлипываю, шмыгаю носом и молчу.

Мы идем в Боткинскую. Мама все-таки заставляет меня признаться, как было дело. Но ругаться почему-то не ругается, только поджимает губы.

— Если около ее подъезда, значит, она его знает. Обязана знать.

Ика действительно знает. Ей не очень хочется, но мама заставляет, чтобы она отвела нас к матери Витька — те живут на четвертом этаже.

— Вот, полюбуйтесь! — говорит мама. — Вы меня извините, но я этого так не оставлю! Это форменное убийство! У меня справка из приемного покоя, для органов милиции. Сколько ему лет? Двенадцать? Отправится как миленький в колонию! Малолетний негодяй, бандит! Это чудо, что так обошлось. Еще сантиметр, и была бы без глаза. И вообще, такой удар в висок… Боже, меня аж всю колотит… Чтобы девушка в ее возрасте осталась без глаза — из-за чего? Из-за дурацкого хулиганства!

— Вы уж не серчайте, — упрашивает мать Витька. — Я с него, с поганца, всю шкуру спущу! Так отдеру, что месяц на жопу не сядет. Живого места не оставлю! Это уж я вам обещаюсь! На всю жизнь запомнит.

Витек шмыгает носом. Мне хочется, чтоб мы ушли от них. Не хочу видеть его, не хочу слушать его матери. И потом, у меня кружится голова. Но мама все сидит и все повторяет про глаз, про висок, про справку из приемного покоя. Чудно — раньше, что бы со мной ни случилось, во всем была виновата одна я. Она никогда не думала и не собиралась разыскивать, кто меня обидел или побил. А теперь вдруг…

— В самом деле! — возмущается мама. — Среди бела дня невозможно выйти на улицу! Я уж не говорю про шубу. Вы посмотрите, посмотрите: вся шуба испорчена! Совершенно новая вещь, только в этом году перелицевали.

Мать Витька вдруг вскакивает, хватает его за шиворот и принимается колотить головой об стенку.

— Сволочь! — визжит она. — Паразитина! Мать цельный день у станка! Цельный день у станка! Лишь бы ты учился!.. Лишь бы ты, паразитина, учился! Убью, сволочь!..

— А!.. — орет Витек. — Ай! А!.. Не буду! Мамочка, не буду! Не буду!..

Мама наконец подымается со стула и идет к двери.

— Убивать, конечно, не следует, но проучить как следует надо, — говорит она.

Мы выходим на лестницу, но и отсюда слышно, как мать лупит Витька и как он вопит. Мне его жалко. Хоть он и правда чуть не выбил мне глаз, но теперь мне жалко его. Те двое больше виноваты, а им ничего не будет. Досталось одному Витьку…

— И чтоб ты близко не смела сюда приближаться! — вспоминает мама. — Вместо того чтобы идти из школы домой, тащится черт знает куда! Вот вам результат. Не знаю, такие пятна вряд ли уже отойдут…

Мы с папой едем в интернат. Папа взялся написать о нем очерк. Это интернат для детей советских граждан, работающих за границей. Оказывается, раньше граждане, работающие за границей, брали детей с собой, но теперь вышло новое постановление, чтобы дети воспитывались дома, на родине. И об этом надо написать очерк.

— Хотите посмотреть спальню таких девочек, как ваша дочка? — спрашивает заведующая.

Спальня огромная, кроватей на тридцать, и все так чисто, аккуратно, красиво. И на каждой кровати сидят замечательные заграничные куклы и плюшевые мишки. Неужели такие большие девочки все еще играют в куклы?

— Мы не играем, это родители присылают, — объясняет одна девочка.

Пока папа разговаривает с заведующей, они все мне показывают — столовую, коридоры, физкультурный зал.

— А в школу вы тоже все вместе ходите? — спрашиваю я.

— Мы в разные школы ходим — кто какой язык учил.

Хорошо им… Если бы для всех были такие интернаты! Если бы, например, весь наш класс жил вот так — вместе… Гуляли бы вместе, уроки делали вместе. А домой чтобы совсем не надо было ходить…

Этим летом мы не едем к Авровым. Мама говорит, что она скорей повесится, чем позволит снова загнать себя в эту проклятую дыру.

— Я хочу в лагерь!

— Какой лагерь? Что еще за выдумки?

— Обыкновенный — пионерский. Все девочки каждый год ездят. (Ика говорит, что лагерь — это почти как интернат.)

— Не дури голову!