— Песочница… — говорит мама. — До войны дети играли. Ты тоже любила возиться в песке. У тебя было белое пальтишко, пикейное… Лидочка сшила…

— Мама, а что такое «Братья и сестры!»?

— Как — ты не знаешь, что такое братья и сестры? Ну, помнишь, в Красноуфимске рядом с нами жила семья, у них было девять детей. Между собой они были братья и сестры.

— Нет, — говорю я. — Не такие братья и сестры.

— А какие же?

— По радио говорят: «Братья и сестры!».

— Это фигуральное выражение. Риторический прием. Имеется в виду: близкие люди, родные. А вообще братья — это сыновья одного отца. Или одной матери. Например, у Иосифа было двенадцать братьев. То есть нет, одиннадцать, двенадцать — это вместе с ним.

— Кто это — Иосиф?

— Иосиф Прекрасный. Отец любил его больше всех остальных сыновей и купил ему красивое платье. А братья за это так на него разозлились, что продали его в рабство.

— Что такое «рабство»?

— Рабство? Это когда один человек принадлежит другому человеку, когда он раб этого человека.

— Я твой раб, да?

— Почему же? Ты не раб, ты просто ребенок. Ребенок не может жить самостоятельно, он обязан жить с родителями или с кем-то из взрослых.

— Смотри! — говорю я. — Еще луна!

— Что значит — еще? Это та же самая луна. Что ты, в самом деле, — будто сегодня родилась!

— Та же самая? Там была эта же самая луна? Мы столько прошли, и все та же самая луна?

Нет, этого не может быть, я ей не верю.

— Конечно, та же самая. Мы стоим на земле, а луна на небе. Ее видно с любого места.

— С любого? Даже с того, где Верховный суд?

— Ах, боже мой… Ну что с тобой говорить… Только время терять.

Мы разносим продукты по квартирам и заходим к Лере Сергеевне. Она, как всегда, строчит на машине, но сегодня она не одна — на диване сидит девочка. Ей, наверно, столько же лет, сколько мне.

— Кто это у вас? — спрашивает мама. — Родственница какая-нибудь?

— Это Инночка, моя дочка. Прошу любить и жаловать.

— Что вы, Лера Сергеевна, милая!.. — бормочет мама. — Бог с вами… Это не у той ли вы взяли, что тут ходила? Ходила тут одна с четырьмя детьми…

— Да уж где взяла, там нету.

— Лера Сергеевна, дорогая, но ведь это безумие! Чистейшей воды безумие! В такое время взять ребенка…

— А в какое же время брать? Только в такое и брать.

Девочка ничего не говорит, только смотрит на нас большими синими глазами. На коленях у нее лежит тряпичная кукла.

— А вдруг она какая-нибудь больная, заразная? И вообще, неизвестно, что за наследственность…

— Что делать, Нина Владимировна, каждый по-своему с ума сходит… Одной тоже не сладко.

— Нет, я просто отказываюсь поверить! — говорит мама. — Вы всегда были таким здравомыслящим, рассудительным человеком. Да меня бы озолотили!..

— Это оттого, Нина Владимировна, — Лера Сергеевна склоняется над шитьем, — что вам еще не приходилось детей терять… Если бы вы это пережили, вы бы иначе рассуждали.

— Не знаю, не знаю, — говорит мама. — Тут уж, ей-богу, не знаешь, что лучше. Иной раз просто молишь Бога, чтобы избавил.

— Типун вам на язык! — Тетя Лера качает головой. — Хотя Бог, похоже, наших молений не слышит… И проклятий тоже. А может, и вправду нет его. Если он все это допускает… Витюшка мой хоть родился с пороком сердца… — Она обрывает нитку о лапку машины, расправляет шов. — Тут уж, как говорится, судьба, некого винить. А Инночка такая была крепенькая, такая здоровенькая… Боровичок мой родненький… — Она вытирает рукой глаза. — В годик уже ходила, все понимала, говорила — просто удивительно, до чего умненькая была девочка. Веселенькая, ласковая. И не было у нее ничего серьезного — скарлатина в легкой форме. Если бы не больница эта, я бы ее выходила. Вначале у нее и температуры-то почти не было, потом уж застудили. Больные дети, и на голой клеенке — ни простынки, ни одеяльца… Чтобы нянькам возни поменьше, белье не менять. Вижу: погибает мой ребенок, девонька моя ненаглядная, день ото дня хуже. Отдайте мне ее, говорю, — нет, нельзя, не имеем права. Права, видите, вспомнили… Тогда позвольте хоть войти, побыть около нее. Тоже нельзя — инфекционное отделение. И жаловаться некому. Все как бы по закону. Никого не докричишься, никому нет дела ни до тебя, ни до твоего ребенка…

— Это мне знакомо, — соглашается мама.

— Полночи под окном простояла… — рассказывает тетя Лера, позабыв про свое шитье. — Она меня увидела, ручонки тянет… Мороз пятнадцать градусов был, а я не чувствовала. Ничего не чувствовала… Взяли и унесли нарочно, чтобы я не смотрела. А утром прихожу — умерла, говорят. Ну пусть даже так — пусть суждено ей было умереть, но почему не дали, чтобы она у меня на руках умерла?.. — Лера Сергеевна втягивает в себя воздух и вытирает лицо подолом юбки. — Вот, Нина Владимировна, многое можно простить, а этого никогда не прощу…

— Нет, Лера Сергеевна, дорогая, — говорит мама, — как бы там ни было — я ваши чувства вполне понимаю, — но взять чужого ребенка… Да вы отдаете себе отчет в том, какой это рискованный шаг? И погодите еще — вы ее вырастите, а потом явится эта мамаша и заберет! Что вы думаете — нет таких случаев? Сколько угодно!

— Все может быть… А я как увидела — вылитая моя Инночка… Только постарше немного. Неужели дать погибнуть?

— Что делать? — Мама опять вздыхает. — Я, знаете, на Кубани такого насмотрелась. Вспоминаю иной раз и сама не верю. В начале тридцатых, в коллективизацию. У нас-то тогда, не стану врать, всего хватало. И, кажется, можно было бы помочь, но кому помогать, когда вокруг толпы голодных? Толпы, Лера Сергеевна, милая… Так и валили в город в надежде что-нибудь раздобыть. Бывало, подойдут под окно, просят: хозяюшка, очисток не найдется? Ну, дашь что-нибудь одному-другому. И то боишься, чтобы остальные не увидели. Мы уже различали, кому стоит дать, а кому — бесполезно. Если губы синие, значит, ничего не поможет, конец. Так и умирали на улице. Тысячами… И взрослые, и дети.

— Да, море слез, — вздыхает Лера Сергеевна. — Океан-море…

— Не знаю… — говорит мама. — Вы хоть врачу ее покажите, пусть хотя бы проверит.

Девочка на диване молчит, только прижимает к себе куклу.

Холодно. Очень холодно стало на улице. Мама говорит, что мою шубку сшили, когда мне был год, а теперь я выросла, и она сделалась мала. Между рукавами и варежками торчат голые руки. Осенью они были белые, а теперь покраснели и потрескались. Я то и дело дергаю рукава, пытаюсь натянуть их на руки, но руки снова вылазят.

— Не тряси кошелку, — говорит мама, — все рассыпешь.

— Расскажи что-нибудь…

— Что?

— Что-нибудь…

— Что же я могу рассказать? Ну… Вначале был мрак и хаос…

«Хаос», — повторяю я про себя.

— А потом Бог решил создать мир. В первый день он отделил свет от тьмы. Свет назвал днем, а тьму — ночью. Во второй день он создал твердь… И назвал ее небом. В третий день отделил сушу от воды… Сушу назвал землей и велел расти траве и деревьям… А в четвертый день… Что же он создал в четвертый день? Не помню, ей-богу… Ах да, светила! Солнце, чтобы светило днем, и Луну, чтобы светила ночью. В пятый день создал гадов, пресмыкающихся, рыб и птиц. А потом, в шестой день, были созданы скоты и человек. Человека Бог назвал Адамом и поселил его в раю. Знаешь, что такое рай?

— Нет.

— Это когда всегда тепло и на деревьях висят плоды. Подходи, срывай и ешь. Не нужно заботиться ни о пище, ни об одежде, ни о топливе. Но Адама рай не радовал…

— Почему?

— Почему? Потому что человеку всегда чего-нибудь недостает. Сколько ни дай — всегда ему мало. Тогда только и начинает ценить, когда лишится… Вот и Адам не ценил ни тепла, ни райского изобилия, а все грустил и приставал к Богу, что ему скучно. Бог в конце концов расчувствовался и решил подарить ему подругу. Вынул у Адама ребро и сделал из этого ребра Еву.

— Из ребра? Значит, она была очень маленькая?