В это время кто-то из ребят пронзительно, в два пальца, свистнул, а следом послышался крик: «Разбегайся!»
Ребята бросились в разные стороны. Лёшка с нахлобученной на глаза шапкой, не видя ничего перед собой, рванулся вперед, прямо на председателя колхоза Якова Ивановича, который, бросив поводья, на ходу выскочил из кошевы и, гневно тряся кулаками, бежал навстречу Лёшке.
«Вот я вас, проказники!»
От крика Лёшка, резко повернув в сторону, бросился вслед за ребятами и тут же почувствовал, что он пойман, находится в цепких руках председателя, громко заплакал.
«А-а, испугался, — угрожающе процедил сквозь зубы председатель. — Ишь, пакостники! Вот я тебя сейчас».
Лёшка еще громче заплакал. Председатель не на шутку испугался. И начал горячо уговаривать разрыдавшегося пленника. Когда тот смолк и совсем успокоился, Яков Иванович отпустил и ласково, как ни в чем не бывало, сказал:
«Вот что, сынок, скажи всем, разрывать зароды нехорошо. Нехорошо, брат, колхозное добро по ветру пускать».
Кусая обледеневшей варежкой глаза, Лёшка догнал Анатолия.
«Что сказал председатель?» — спросил Толька.
«Что, что…»
«Испугался?»
«В этом ли дело?»
«А что слезки на колёсках?»
«Знаешь, Толь, нехорошо все же…»
«Что нехорошо?»
«Зароды разрывать. Наши мамы косят, гребут, мечут сено, а мы, мы разбрасываем, растаптываем».
«Что с тобой? Белены объелся, что ли?»
«Эх, Толька! Сколько сил они вложили, чтобы уберечь каждую травинку, каждый клочок сена, — не унимался Лешка. — Не будем поступать так. Ни за что! Правда?»
«Ну, правда».
«Ты без ну говори, без ну».
«Лёшка! Ни за что не будем», — заверил друга Анатолий. Их маленькие покрасневшие от холода ладони как-то сами собой крепко скрестились.
«А еще знаешь что, — размечтался Лёшка, — я уже давно хотел посоветоваться с тобой, но боялся. А сегодня…» — Он вдруг замолчал.
«Говори, говори».
Лёшка забежал вперед, остановился посреди дороги и с лором начал:
«Вырастем большими — останемся в колхозе. Вот какие у нас просторы. Глаз не оторвешь. Загляденье. Одних озер не счесть. Сколько их вокруг села! Селезнево, Утичье, Красные озерки. А луга-то! Заливные, с пряными сочными травами и цветами». — Лёшка замолчал, потом спросил: — «Останемся здесь?»
«Да!»
«Навсегда?»
«Навсегда».
Словно молотом ударило в виски Анатолия. Внутри, как в раскаленном добела моторе, все содрогнулось, сжалось в комок, готовый вот-вот лопнуть и разлететься вдребезги от этих слов, напоминающих о далеком прошлом.
Как уж ни навсегда… В родном селе ты только гость. И не больше. Что ты сделал для него? И тут же ответил: «Ровным счетом…» Эх, где слово-олово! Не сдержал ты его, нет! Пустобрех ты, пустобрех. Лёшка… этот да! Он остался верным своему слову. Отличный бригадир. Учится заочно. Везде успевает. Люди его любят. Гордятся им, ласково называя наш Алексей.
К поезду автобус подошел вовремя. Усевшись поудобнее у окна, Анатолий задумался. В голову лезла всякая всячина. Непонятное чувство овладело им. На память пришли чьи-то полные смятения стихи.
В груди что-то есть такое,
Но что, не могу понять.
Не вынуть его рукою,
Нечем его достать.
Несколько раз, молча, про себя, он читает эти строки. И все думает, думает, глядя в окно быстро мчащегося поезда, под колеса которого, казалось, падали запорошенные снегами придорожные кустарники, полустанки, станции, маленькие домишки, расположенные на опушках лесов, обнесенные изгородью, широкогрудые, белые, как комковой сахар, стога снега. Вот оно, милое Зауралье. Куда бы ты ни ехал, ни шел — везде перед глазами стоят широкие необозримые просторы зауральских полей. В них узнаешь частичку родного края, где ты родился и вырос, стал человеком. Всюду, на каждом шагу слышится, чувствуется родимое, близкое сердцу.
Колеса мерно стучат на стыках рельсов: до-го-ню, до-го-ню. А в голову лезут непрошенные слова: на-всегда, на-всег-да, на-всег-да… Потом опять: до-го-ню, до-го-ню… На-всегда, навсег-да…
Анатолий наглухо сдавил уши. Стук не прекращался. Откуда-то, казалось, из-за тысячи дверей, упорно и настойчиво доносится: до-го-ню, так-так, всегда-всег-да…
Чтобы забыться, отвлечься, Анатолий решил посмотреть подарок друга и бережно развернул газетный сверток.
— Батюшки, — вырвалось из его груди.
В купе насторожились и, блестя глазами, впились в Анатолия.
— Сирень!
— Зимой?
— Откуда это?
— Неуж-то в Зауралье?
— Не должно быть.
— Вот здорово!
Наперебой сыпались вопросы, пока маленькая, с палевым оттенком сиреневая веточка, переходя из рук в руки пассажиров, не пришла обратно к Анатолию.
Его удивило не это. Он вспомнил прошлое, связанное с детством, со школьными годами Лёшки.
…Шел последний урок ботаники. Закончив объяснение, классный руководитель Федот Егорович, старичок, с седыми, как снег, волосами, дав домашнее задание, отпустил девочек, а к ребятам обратился:
«Скоро восьмое марта. Нужно подготовить подарки».
Ребята оживились, стали предлагать, что лучше купить и чем отблагодарить за внимание, отзывчивость и чуткость своих мам, сестер и бабушек.
«Где возьмем денег? Ведь вы не работаете. У родителей? Нет, нет. Это не выход».
«Тогда чо мы сделаем?» — выкрикнул вертоголовый и бойкий Юрка Жуков.
«Вырастим цветы сирени», — сказал учитель.
Ребята в недоумении переглянулись, пожали плечами. По выражению детских глаз было видно: вот чудак! Зима, а он о цветах. Разве можно их вырастить в февральские морозы. Да еще у нас, в Зауралье.
«Не верите? А ведь это все просто».
Учитель объяснил условия выращивания цветов и тут же с хитроватой стариковской улыбкой, бодрым голосом добавил:
«Нам, да не вырастить. Напрасно вы так думаете о себе. Напрасно».
После уроков Анатолий уже был у Лёшки. Деревянный, покрытый тесовой крышей домик, с обуглившейся после пожара северной стороной, стоял на берегу озера. Вдоль стены от улицы до самого берега раскинулся Лёшкин сад, за которым они любовно ухаживали вместе с дедом Павлом, седым, широкоплечим, с пепельно-кудрявой бородой, закрывающей почти всю грудь. Это был деревенский богатырь, находившийся на законной пенсии после длительной кузнечной работы.
Сад начинался с черемухи. Вниз по уклону сбегали кусты акации, между которыми из-под сугробов виднелись стебли малины, аккуратно подогнутые на зимовку заботливыми хозяевами. Обрамлялся сад ракитниками, которые весной заливало талыми водами. Много было и сирени.
Ребята нарезали пучок веток с темно-коричневыми крупными почками и опустили в теплую воду.
В день 8-го марта Анатолий вместе со своим пятилетним братишкой Сашкой встали рано. Но бабушка и мать были уже на ногах. Бабушка хлопотала по хозяйству, а мать собиралась на ферму. Сашка кинулся к матери, а он — к бабушке, держа за спиной сиреневую ветку.
«Чо это вы, бесенята, не спите? Вот ранностаи. — И, увидя сирень, всплеснула худенькими руками: — Где это вы взяли?»
Анатолий протянул ветку и гордо сказал:
«С праздником, бабушка».
А когда оглянулся, то увидел мать, крепко прижавшую к себе Сашку. По ее лицу текли крупные слезы счастья:
«Голубочки вы мои, сизокрылые. Да знал бы, видел отец. Уж очень любил он сирень. И радовался, как ребенок, когда я привозила ему на полевой стан душистый букет. Укрепит он, бывало, ветку на открылок колесника, улыбнется, помашет рукой и поедет, оставляя за собой дымящиеся синим облаком черные борозды земли. И все тут: счастье, и радость, теплота и сердечность, чуткость и забота, любовь и уважение… Где бы он ни был, ни находился, а все его тянуло на родные пашни, луга, горевшие ярким ковром разнотравья и цветов. А сирень его звала домой, к родному крыльцу, к семье, к крестьянскому труду. И видеть хотел он вас хлеборобами, любящими так же, как и он, сельские просторы всем своим сердцем и душой. Да погиб от фашистской поганой пули».
