Мерин фыркал, потягивался. Он спросонья не мог перейти на рысь и шел вразвалку.

— Ну, пошел! — торопил его Китыч.

Один из колесников стоял у раздвоенной березы. Неподалеку в свежей копне посапывали Гоша с прицепщиком.

— Почему не работаете? — спросил бригадир.

— Не заводится железо.

— Контакты чистил?

— Все переделал.

— Попробуй еще.

Григорий сам прочистил контакты магнето. Они были натерты чесноком. Злость обуяла парня. Но он стерпел и лишь про себя сказал: «Возьмем еще свое».

Через пахоту Китыч выбрался на Гладченскую дорогу. Колеса мягко стучали, приминая высокий подорожник и конотопку. Над лесом друг над другом висели две светло-синие тучки, как два голбчика: верхний и нижний. Между ними белела полоска утреннего рассвета. Ее края постепенно зажигались. Вскоре выкатило солнце. Оно уселось на нижний голбчик. Но ненадолго: прикорнуло и тотчас же перекарабкалось на вторую. А вот и совсем оторвалось от тучки. Стало светлым-светло. У Китыча слепило глаза, высекало слезы, от бессонницы ломило надбровье, переносицу. А сколько впереди еще бессонных ночей…

Уборка закончена, зябь на дальних полях поднята, остались солонцы на Якшинской поскотине, вокруг Мироновки да за озером, под самым носом деревни. Это радовало и мучило механизаторов. Радовало: дома и стены помогают; мучило: ударят заморозки, покроются поля снегом — дуй на ногти: маленько да жалобно, а пахать надо.

— Душа винтом, а за двое суток вспахать! — сказал, как обрезал, бригадир Ваня Маленький.

— Может, за сутки прикажешь? — огрызнулся Пашка, — молодой механизатор, но с опытом — пятый сезон на тракторе.

— Только приветствуем, — расцвел бригадир.

— А за неделю не хошь? — подговорился Витька Лисьих, тоже молодой, но хорошо знающий эти тяжелосвинцовые солонцы.

— Не время балаболить. Пока стоит погода, надо успевать.

— Давно можно было управиться, — проворчал Витька. — Да у нас все шиворот-навыворот.

— Это почему? — осел бригадир.

— Потому, — не унимался Витька. — Самые худые поля в последнюю очередь обрабатываем. Все кого-то ждем. Вот и дождались Ивана Постного. Ни с какого края теперь не заедешь. Поле водой да грязью взялось.

— Жаль, что не посоветовался с тобой.

— Что зазорного? Надо было.

— Враз все не охватишь. И это, и другое надо. Все неотложное. Вам ли рассказывать. Побудьте денек в моей шкуре, не то запоете.

— Каждый в своей пригож.

— Тогда не рядись, начинай.

Поле раскроили на две штанины-загонки. В одной пахал Пашка, в другой — Витька. Пахали вкруговую. У Одиной, где были когда-то огороды, тракторы шли легко, свободно; ближе к озеру — едва на первой скорости, с пробуксовкой, плуги, как черта за волосы, тянули. Моторы чихали, глохли.

К вечеру на полевой стан подъехала на велосипеде Евдокия, Витькина жена. Раньше они работали вместе на одном тракторе, а сейчас она сменяла Пашку.

— Вовремя успела, — рассмеялся Пашка.

— А чего было бы? — насторожилась женщина.

— Проворонила бы Витьку.

— Куда он денется?

— Чуть одна краля не увела, — парень присвистнул. — Пьфью… Во какая! Шик, карданный вал, не чета тебе.

— Ну, заборонил.

— Э-э, да знаем мы вас. У самой, поди, кошки нутро скребут, — продолжал парень играть на слабинке женщины: ревнивая была она, к каждому пеньку ревновала Витьку.

— Да ну тебя к лешему, нашел разговор. — Она подошла к мужу. — Баню я подтопила, Витя. Жару хоть отбавляй, воды дополна, веник замочен в кадке. Да не прималындывай, ноги хорошенько пропарь. — Наказывала она мужу, как младенцу. И не могла иначе: молод он, едва восемнадцать стукнуло, а ей уже за двадцать пять перевалило. Успела замужем побывать и разойтись. Не повезло. И нисколько не жалко. Было бы кого жалеть? Тьфу! Пьяницу луковую. То ли дело Виктор! Вот куда он запал — прямо в сердоболюшко. Никто его сейчас не вырвет из души. Боли его — это ее боли. Соскочит ли прыщик, попростынет ли, она баньку истопит, молочка вскипятит, водочки купит и воркует, как над парком: «Береги себя, Витя, береги». А он еще и фыркает:

— То ли не разберусь, что к чему!

— Чо доброго, опять не пойдешь в баню, с тебя ведь сбудется. Гли-ко, растравил ноги под одну корку. Ни одна уж мазь не помогает. Свежим березовым веничком не брезгуй. Он всю стужу и хворобу выгонит.

— Тошно уж от твоей опеки, — отмахивается Витька с досадой.

— Суп в печке, на загнете, — не унимается Евдокия. — Молоко под лавкой, хлеб на грядке, в сельнице.

— Хватит уж, пристала… Разыщу, поди.

— Тольша-то где? Чо он не сменяет тебя?

— Я почем знаю.

— Он же впереди меня ехал.

— Ему ведь не на свидание, куда-нибудь свернул.

Из-за Одиновского ручья появился на велосипеде Толька. Раскрасневшийся, под хмельком, он подкатил к Виктору.

— Отработай за меня.

— Что за праздник?

— Гостей навалило. Выручай. Ты ж меня знаешь — за мной не застоится.

— Надо — значит надо.

Толька и Пашка уехали. Дуська обрадовалась, что будет работать на пару с мужем. Она залезла на трактор и весело крикнула:

— Догоняй, Витя!

Задымила свежим отвалом земля. Пашня раздвигалась, росла, сжимая жнивье. Намеренье одно — засветло вспахать до Грачинника, а то, что останется за ним — небольшой вискирек, — додолбят ночью. К утру за озером будет управно.

Дуся с Виктором выжимали все возможное из машин. Трактора ныряли в сухие углубления, поднимались на выветренные гребни, обходили водянисто-вязкие низины и, ложась в борозду, то шли к Одиной, то опускались к берегу. И было бы все так, как задумано. Но разворот — правильно кто-то приметил, чертова пасть, — подвел Виктора. Как ни берегся, ни ловчил, а вывернуть трактор на взгорок не мог и левое колесо угрузло. Вдосталь намучившись, Витька сказал Дусе:

— Давай отдохнем.

— Только рассолодеть, Витя. Перекусим на ходу.

— Нет уж, после такой мороки надо капитально поесть.

Виктор сел на прицепную серьгу. Трактор хлопками выбрасывал кольца дыма. Они, рассеиваясь, тянулись навстречу поднимавшейся яркой луне.

— К ведру луна светит, — заметила Евдокия.

— К заморозкам, — поправил Виктор. — А потом снег бухнет — всей пахоте баста.

— Да, успеть бы вспахать к утру.

— Тогда поехали, хватит болтать.

Из-за озера прилетели тоскливо-надрывные звуки. Пел женский голос:

— Как на ладони подносится, — замирая, вслушивался Виктор. — Кто это?

— Не узнаешь?

— Уж больно жалобно, будто из-под сердца достает.

— Это же, Витя, мамонька поет.

— Чо она ночью вдруг запела?

— Замуж выходит.

— Не мели.

— Вот те крест.

— И ты все молчала.

— Сплетням не верила. Когда Толька стал отпрашиваться, я сразу скумекала: его отец женится на мамоньке.

Волны, как струны, пели, выбрасывая на простор проголосно-печальную песню.

— Глуши трактор, — приказал жене Виктор.

— Чо придумал?

— Пойдем домой.

— Может, допашем, а?

— Тебе непонятно?

— Дак осталось-то — кошачьи слезы.

— Пусть Толька. — Виктор указал на два огонька, которые, рассекая деревню, дрожали, как две висящие золотые сережки. Одно из окошек наполовину потухло: наверное, сели за стол; другое часто моргало — кто-то сновал на середе, готовя пищу.

Витька горько и звонко проглотил слюну.

— Не переживай, Витя, ничего ведь не переделаешь.