— Аха, мама.

— Вот самый старший, уже помогает. Нынче все летечко в колхозе, на костюм зарабатывает. Ты как поживаешь?

— Отслужил.

— Лёню-то видел?

— С прихода к нему заезжал.

— Я слышала, будто женился он.

— Да.

— Славная бабенка?

— На взгляд, ничего.

— Я все не выходила замуж, думала, сойдемся. Ведь он любил меня. Знаю. А как переживал, что услышит плохого. В чем я виновата? В чем? Только старше его. Война перепутала карты. Ровня моя погибла. Как есть один Офоньша Степановских в живых остался, и тот раненый. Дак он опять нисколько не опнулся, сразу в Шадринск уехал. Не успела и полюбить-то как следует и уж прозвали старой девой. Не видела я счастья, а теперь уж не надо. Только и было светлых минут с Лёней. От первой неувязки и ушел. Может, и я виновата, но не настолько, как болтают люди. Бог ему судья. Он не виноват. Не он набежал, а я — на него. Видно, судьба наша такая.

Она помолчала.

— Ванюшку жалко. Попервоначалу ночью вставал, папку звал. Ведь он все с ним на тракторе ездил. Сейчас забывать стал.

— Нетушки! — возразил сын.

— Это ты сейчас вспомнил. Весной ездили в Лебяжье, Лёню встретили. Он как раз у мамоньки гостил. Приезжал дрова заготавливать. Жил целую неделю и Ваньку с собой брал в деляну. Разбередил ему душу и напоследок поманил его в Полевую. Он и вовсе теперь не дает покою: поедем да поедем.

— Отпусти, мама, я к папке съезжу.

— На следующий год, Ваня, отпущу. Нынче некогда, скоро в школу.

— А к бабушке?

— Поезжай.

Мы вместе с артистами приехали в Лебяжье. Маму застали врасплох. У нее перехватило дыхание, она застыла у порога с открытым ртом.

— Что бы сообщить!

— Не догадался.

— Сердце захлестнуло, ноги отнялись.

— Больше не буду пугать: с работы уволился.

— Неуж дома останешься?

— Пока в Уксянке притормозил.

— Хм… Рядом, да не в Лебяжье.

— Так получилось.

— Ну да ладно, сам себе хозяин. — И заворковала с внуком: — Я тебе гостинцев припасла. Надумала как-то попроведать, уже собралась, да дедушко не отпустил. — Она обняла Ванюшку и начала щекотать. — Хошь или надо?

— Хочу.

— На. — Мама подала две конфеты.

— Надо?

— Надо. — Еще появилась порция.

Так продолжалось, пока бабушкин запас не иссяк. Оба довольнехоньки.

Я вытащил из чемодана морскую фланельку, новую тельняшку, оделся и пошел к выходу.

— Не успел опнуться, опять куда-то побежал.

— К ребятам.

— Штось не поговорили. Всегда так: ждешь-ждешь, а дождешься — след простыл. — Мама покачала головой и с грустью добавила: — Правду старые говорили: «Детей растишь — горе, вырастишь — вдвое или того боле». Что теперь поделаешь! Пойдем-ко, Ваня, в огород моркошки нарвем, гороху сладкого нащиплем.

— Я с дядей Васей хочу.

— И ты бросашь бабушку?

— Оставайся, Ваня. Я мигом. Приду — и на рыбалку пойдем.

— Скорей приходи! — кричал мне племянник с крылечка.

От конного двора навстречу трусил меринок, на тарантайке бренчали ведра, бачки, фляги, подпрыгивала кадушка. На таких двуколках ездили поварихи. Я узнал Агриппину. Она сидела на передке и, натянув вожжи, остановилась.

— Здравствуй, Сюта! Мамку приехал попроведать аль насовсем?

— Как примете?

— В объятиях.

— Не слишком ли? — Я тут же повернул разговор на свое. — Клуб-то закрыли?

— Нет. У нас теперь новый избач.

— Кто?

— Марии Поспеловой зять, поди, знаешь?

— Нет.

— Из Каменска приехал. Мировой парень. На гармошке играет — залюбуешься! Уже концерт поставил. В Яшкино и Прошкино ездили наши артисты. Седни собирались в Петропавловку, да уксянцы нахлынули. Какая-то девчушка объявление вывесила. Смешная такая, намалевана, даже ногти у ног накрашены. Все выспрашивала у бригадира. Небось продернуть нас хотят.

— За что?

— Ой да, смерть причину найдет.

— Где работает бригада?

— У Стерховых.

— Может, подбросишь?

— Сама-то сижу на краюшке, а продуктов получу на складе, дак вовсе некуда сесть. Беги к сельсовету. Там наши собираются.

Ехали мы на сельсоветском Битюге. За околицей шел длинный обоз. Он пестрел бабьими платками. Первая подвода свертывала на маленькую Якшинскую дорогу, последняя выходила на край горчичного поля. Поверх его летела проголосная песня.

— Как хорошо! — выплеснул с восторгом председатель сельского Совета Иван Жилницких. — До ужаса люблю сенокос! Да и кто его не любит! В нем все участвуют, от мала до велика. Сегодня даже дедушка Павел не выдержал. Сначала ему стали отказывать. Сам знаешь, ноги у него больные. Сколько лет сиднем сидит. Веришь ли, слезы выступили у старика, обиделся. «Могутный был — нуждались, — говорит, — а теперь забраковали». — «Куда ты без ног?» — спрашиваю. «Руки-то на што? Литовки буду отбивать».

Лошадь вырвалась на простор, дохнуло волей. Есть где разгуляться и помериться силами у Стерховых! Степь не любит студеных сердец, ей подавай горячих работников, с острым взглядом, с хозяйской рачительностью. Вырывай погожую минутку, прибирай каждый стебелек, не жди сеногноя! Под стать люди подобрались. Кипит работа. Мужики выбирают место для зарода, парни на конных сенограбилках готовят валки, женщины и девчонки сгребают в кучи, ребята-школьники запрягают лошадей. Они объявили конкурс: «Кто быстрей запряжет?» Вон уже кто-то поскакал к своему звену. Оттуда раздается: «Молодчина!» Момент — и на волокуше копна, и доставляется к месту зарода. Двое подхватывают вилами и опрокидывают на угол. Копна за копной, навильник за навильником — стог выкладывается по краям и утрамбовывается. А копны везут и везут. Зарод растет на глазах.

Вдали от него нетронутый травостой. И ему недолго осталось нежиться и красоваться. Туда ушли трактора. Скоро застрекочут сенокосилки.

Звенят молотки: дед Павел со Степаном Спиридоновичем, инвалидом войны, направляют косы.

Женщины заняли болотину. Ее обкашивали вкруговую. Трава здесь высокая, в пояс. Легко идут косы, из-под них высвистывает: вжиг-жи, вжиг-жи… Косари шпарят на сухостойник: здесь облюбована передышка. Но пока не до того! Движения размашистые, оберушники широкие, валки до колен. Но тихо, ох как тихо кажется косарям! Загонка еще до половины выкошена. А сколько их еще нужно! Сделать бы до обеда две захватки — половина нормы. После обеда, со свежими силами ничего не страшно.

Тут и задор в пользу, и подтрунивание над собой. А Прасковья Обухова соврет, так недорого возьмет.

— Девки, Пимона Потаповича все знаете?

— Кто его не знает!

— Знаете, что он учудил в прошлое лето?

— Что?

— Дали ему на Кругленьком покос, приехали они туда. Его Катенька с ходу косить. Прошла почти оберушник, оглянулась, а Пимон был да сплыл. Она испужалась, звать его. Он не откликается. Бросилась искать. А он совсем из другого колка выходит с матерушшим веником.

— Зачем ты его наломал? — спрашивает.

— Ты коси, а я буду комаров отмахивать. — Дело-то у них и направилось.

— Нам бы такого телохранителя, быстро бы выкосили! — рассмеялась Таська Лисьих.

— Какое горе-то? Не военное время. Теперь ведь носы-то девки задрали. Мужик им не мужик, роются. Эта же Катенька вот совсем недавно отомстила мужу, гуляла с командированным. Пимон ей и говорит: «Что-то о тебе больше всех болтают. То ты с тем прошла, с другим остановилась. То ли всех бассей?»

— А ты им не верь, — ответила Катерина.

— Я это же баю, — согласился Пимон.

— Вот и рассчитались!

— Отдохни, Наталья! — кричит Прасковья. — Не отцу родному косишь.

Женщина смахнула пот с лица и опять принялась выводить шелковистые брови. Едва поспевают за Натальей бабы.

— Коси, коси, — смеются они. — Тебе надо за себя и за Степана. Вишь, как литовку отбил, не то что нам. Не литовка, а игрушка, сама косит. Такой-то и мы сумеем!

— Верно, верно, — смеется Прасковья. — Моя ни к черту не гожа. Ей дудки сшибать ладно.