Литмир - Электронная Библиотека

Михаил Анатольевич тяжело вздохнул. Воображение его силилось представить сказочный мир Пэка, и возвращаться к мыслям о своих злоключениях не хотелось ничуть.

— Что случилось со мной… но позвольте… если я вас правильно понял, Ловчий-то — существо из нашего мира? Значит, и у нас водятся такие…

Он вытаращился на отшельника во все глаза, пораженный этой мыслью.

— О чем это ты?

— О домовых, — выговорил наконец Овечкин страшное слово. — Они тоже существуют на самом деле?

— А как же! Существуют, только людям не показываются. Вернее, люди их больше не видят. Чтобы видеть, нужна вера. И отсутствие страха. А трудно сказать, чего больше в современных людях — страха или безверия. А ты неужто видел?

— Видел, — сказал Овечкин и содрогнулся. — Одного.

— Вот оно что! Чудно… неужели же это он тебя так расстроил?

— Нет… то есть да, конечно. Но дело совсем не в этом. Значит, вы в них верите?

Отшельник засмеялся.

— Трудненько было бы не верить, когда у меня тут свой живет вот уж лет четыреста!

Овечкин подпрыгнул и нервно заозирался по сторонам.

— Не бойся, не бойся, нету его сейчас. Мышковать ушел.

— Куда ушел?

— Успокойся. Никто тебя здесь не обидит. Расскажи лучше, что же тебя расстроило. Али домовой?

— Можно, я с ногами сяду? — вместо ответа спросил Овечкин, после отшельникова сообщения снова почувствовавший себя крайне неуютно.

— Садись, как хочешь, — старик с трудом сдержал смех, и Михаил Анатольевич торопливо подобрал под себя ноги, неудобно скорчившись на табуретке.

— Он меня очень напугал, — виновато сказал Овечкин в свое оправдание. — Так напугал, что я убежал из дому и боюсь возвращаться. Только не смейтесь надо мною, пожалуйста. Если б вы знали, что он мне предложил… я… я и вовсе жалею, что родился на свет!

— Вот как!

— Да… и вас вот совсем не удивляет, что я перенесся сюда из Таврического сада, а я чувствую, что схожу с ума… и все это…

Овечкин запутался и умолк. Ну, не в силах он был откровенничать, ни одному живому существу на свете не мог он поведать о том, что пережил на скамейке в Таврическом саду! Как говорить о себе такое? Отец Григорий тем временем пристально смотрел на него, и он отвел глаза, чувствуя, как кружится голова и как невозможность происходящего снова туманит его сознание.

— Ты сказал Ловчему там, у костра, что не хочешь возвращаться к себе, — заговорил вдруг отшельник, и Михаил Анатольевич вздрогнул. Откуда он знает? — Ты убежал из дому и убежал от самого себя — так ты надеешься. Но вот он ты передо мною, и душа твоя так же пуста, как и твой покинутый дом. От себя не убежишь, сынок, это давно известно. Когда-нибудь ты должен будешь вернуться в свой дом и наполнить его жизнью и светом, изгнав пустоту и страх. Только так, и не иначе.

Захваченный врасплох очевидной осведомленностью отшельника о всех его делах и мучительных переживаниях, Овечкин заерзал на табуретке.

— Я не могу…

— Но ты должен. Ты ведь понял, о чем я говорю?

— Да, но…

— Сейчас ты не в состоянии этого сделать, конечно. Твое бегство будет продолжаться до тех пор, пока не наполнится твоя душа. Ты слишком долго пытался отгородиться от жизни, и потому теперь она обрушится на тебя всей своей полнотой и тяжестью. И тебе нелегко придется — не только с непривычки, но и потому, что на твою долю выпадет действительно слишком много. Может быть, ты и не выдержишь. Но тебе некуда деваться. Если выдержишь — станешь человеком. Не выдержишь — жизнь продолжится в другом месте, в другое время. Но этот урок ты усвоить должен, и ты усвоишь его, не в этой жизни, так в следующей.

Михаил Анатольевич уже больше ничему не удивлялся. Как ни странно, но он прекрасно понимал, о чем говорит отшельник. Как будто он и сам уже знал все это, знал с той самой минуты, когда увидел серебряную луну в светлых небесах над спящим садом, или, может быть… он забыл, в какой именно момент своих ночных похождений ощутил вдруг близкую полноту жизни, пугающую и прекрасную, как гигантский морской вал, нависший над головою, сверкающий в солнечных лучах и готовый обрушиться и погрести его под собою. И сейчас, когда Овечкин услышал слова отшельника, воскресившие в его памяти это мгновение, волосы шевельнулись у него на затылке от восторга… и страха.

Ибо сразу же вслед за тем он явственно осознал, что быть ему погребенным под всею этой красотою безвозвратно. Куда ему, маленькому слабому человечку, трусливому и беспомощному…

— Я точно не выживу, — с горечью сказал он.

Отец Григорий задумчиво покачал головой.

— Как знать! Ты многого не ведаешь о себе, как и всякий другой человек. Знаешь ли ты, например, что заставило тебя прятаться от жизни целых тридцать пять лет?

Михаил Анатольевич непонимающе смотрел на него.

— Если я был таким от рождения, откуда же я могу это знать?

— А что было до твоего рождения?

Овечкин растерялся окончательно.

— То есть? А, вы, должно быть, говорите о внутриутробном развитии… помнится, я что-то читал об этом…

Отшельник, откинув голову, от души расхохотался.

— Читать-то ты читал, не сомневаюсь. И еще не сомневаюсь, что, не проследи я за тобой, ты выйдешь из моего дома и прямиком отправишься к Ловчему с Пэком — просить, чтобы тебя пропустили в тот мир, о котором я тебе рассказал. К саламандрам и феям.

Михаил Анатольевич открыл было рот и тут же закрыл его снова. Он вроде бы совсем еще не думал, что будет делать, когда уйдет отсюда, но, услышав слова отшельника, понял, что именно так и собирался поступить…

— В сказку захотелось, — посмеиваясь, продолжал старик, и Овечкин густо покраснел. — Ну, ну. А говоришь, слабый и трусливый. Я ведь сказал тебе, среди всего прочего, что это опасный мир. Однако ты предпочел этого не услышать.

— Вы меня совсем запутали, отец Григорий, — пролепетал Овечкин, опуская голову.

— Отнюдь! — весело сказал отшельник. — Только ничего у тебя не выйдет, сынок. Во-первых, Ловчий с Пэком сейчас злы на тебя и ни за что не пропустят. А во-вторых, я за тобой прослежу, уж не сомневайся. Вернешься ты отсюда прямехонько в Таврический сад. И дам я тебе адресок одного выученика моего, Аркаши Каверинцева. Скажешь, что от меня, и он приютит тебя на первое время. А там видно будет. Пока что ложись, отдохни. До утра всего ничего осталось.

Он легко поднялся с лежанки и взял со стола керосиновую лампу.

— Пойдем, на сеновале тебя устрою.

— Погодите, — сказал обескураженный таким прозаическим окончанием разговора Михаил Анатольевич, с трудом опуская на пол изрядно отсиженные ноги. — А что же было до моего рождения?

Отшельник остановился на пороге и бросил на него насмешливый взгляд.

— Много будешь знать — скоро состаришься. Ни к чему тебе пока что это знание. Да ты мне и не поверишь, чего доброго…

— Но вы же знаете, — упрямо сказал Овечкин, уверенный, что так оно и есть. — Кто вы, отец Григорий?

Забыв о мурашках, бегающих по ногам, он, затаив дыхание, всматривался в лицо старика. В неярком свете старинного светильника тот со своими белыми волосами, рассыпавшимися по плечам, орлиным носом и зоркими, пронзительными глазами, в которых Михаил Анатольевич, перестав бояться, отчетливо различал сейчас почти нечеловеческую остроту ума и понимания, еще более походил на волхва. Старик казался вышедшим из глубины веков, древним, как сам мир, сновиденным образом и в то же время был совершенно живым, реальным и близким, пугал и притягивал. И Овечкин, словно под властью чар, не в состоянии был отвести от него взгляда.

Прямая линия рта под густыми белыми усами дрогнула и изогнулась в едва заметной улыбке.

— Отшельник я, — сказал отец Григорий, и голос его, доселе тихий и мягкий, обрел звучность и силу. — Монах, ведун. Что ты еще хочешь знать обо мне? Может статься, однажды снова найдешь ко мне дорогу. Тогда и поговорим. А нынче — не время. Судьба твоя ищет тебя, и завтра ты отправишься к ней навстречу, ибо медлить нельзя.

9
{"b":"54511","o":1}