— Ведь это так, — тихо сказал Хорас. — Смешно было бы думать иначе. Откуда вам знать, что это такое — быть отверженным и среди людей, и среди собственных сородичей, откуда вам знать, что такое вечно неутоленное желание, и зависть, и злоба… и страх. Ваш страх передо мною — ничто в сравнении с тем страхом, который я ношу в себе, страхом так никогда и не узнать, что такое истинная жизнь и все то, что вы называете радостью! Быть сотворенным — кем-то, когда-то — в виде существа нечистого, угрюмого и полного страшной, ни к чему не применимой силы — зачем? Вот вопрос, на который я боюсь никогда не узнать ответа. Вы не можете меня любить, принцесса, но если б вы знали, насколько я не могу любить вас, вы бы ужаснулись. Я — порождение тьмы и хаоса, но и во тьме и в хаосе существует некое подобие покоя, некая самодостаточность, и даже в этой малости мне отказано — я обречен на неистовое стремление ко всему тому, чего я не знаю, чего мне знать не дано. Судите меня, если можете, вы — чистое и гордое человеческое дитя, дитя того, кого вы называете Богом! Я — не Его дитя. У меня своя дорога, и я пройду по ней до конца.

Он вскинул голову, и по лицу его вновь пробежала уродующая гримаса нетерпеливого желания, сменившаяся обычной неприятной и насмешливой улыбкой.

— Вам меня не понять. Идите к себе, сударыня. Из окна вашей спальни прекрасный вид… надеюсь, вы получите удовольствие, наблюдая за ходом сражения.

И Хорас отвернулся к окну, давая понять, что разговор окончен.

Принцесса же Маэлиналь, действительно не понявшая и половины из сказанного, но испуганная и ошеломленная, опустилась на ближайшее кресло, чувствуя себя не в силах сделать ни шагу.

Баламут Доркин, не веря своим ушам, смотрел на чатури, и кулаки его медленно сжимались.

— И ты молчал столько времени! Ах, птичка… чтоб тебе провалиться!

— Я не хотел снова оставаться один, — покаянно забормотал чатури. — Я все врал, будто ты мне надоел. Ты мне нравишься. Хорас все равно не дал бы тебе уйти… а я так долго сидел тут в одиночестве!

— Мало! — без малейшего сострадания рявкнул Баламут. — Будь моя воля, я бросил бы тебя в подвал, в колодец… шею бы тебе свернул вот этими руками! Столько времени потеряно!

Он потряс перед клеткой стиснутыми кулаками и, не находя больше слов, да и не желая терять ни минуты, кинулся к железной двери, на ходу вынимая кинжал из ножен. Он постучал в нее сначала рукояткой кинжала, затем, повернувшись спиной, принялся колотить ногою. Дверь отзывалась гулким грохотом.

Чатури следил за ним, припав к прутьям клетки, и в круглых глазах его светилась тоска.

— Такая безделица, — выплевывал сквозь зубы Баламут, без устали работая ногой, — такая вшивая чепуха! И я сидел тут дурак дураком… ну, подожди, птичка! Я еще доберусь до тебя… я тебе крылышки пообрываю, перышки повыщипываю!

— Никто тебя не слышит, — жалобно сказал чатури, улучив паузу между ударами. — Они далеко внизу…

— К черту!

— Подожди, Баламут, нам скоро принесут еду…

— Заткнись!

Доркину все-таки пришлось остановиться, чтобы перевести дух. И в этот момент загремели отпираемые замки.

Лицо королевского шута мгновенно просветлело. Прежде чем открылась дверь, он быстрым движением полоснул кинжалом по своей левой руке от локтя до кисти. И угрожающе поднял перед собой окровавленное лезвие.

Чатури тоненько, по-птичьи, вскрикнул и отшатнулся в глубину клетки.

Появившийся в дверях стражник с подносом в руках застыл как вкопанный при виде кинжала, зависшего в воздухе в нескольких сантиметрах от его лица.

— Ну, — скалясь, сказал Баламут. — Как тебе это нравится?

Он засмеялся коротким возбужденным смехом.

— Пошел вон, быстро!

И стражник медленно начал отступать, глядя на кинжал так, словно был совершенно загипнотизирован видом крови. Он запнулся о порог, едва не упал и начал пятиться быстрее, ибо Баламут двинулся за ним, продолжая держать кинжал в непосредственной близости от его лица и по-прежнему зловеще скалясь. И когда они оказались на крыше, Доркин метнул кинжал не целясь.

— На тебе!

Стражник закричал, но крик тут же оборвался. Ибо не успело лезвие, вымазанное кровью, коснуться его груди, как мощная фигура его с квадратными плечами вспыхнула сверху донизу синевато-бледным пламенем и растаяла в нем меньше чем через секунду. Кинжал, пролетев насквозь, упал и заскользил по черепице, и Баламут едва успел, прыгнув, как кошка, подхватить его на самом краю крыши.

Еле удержавшись сам, он поспешно отступил от края, выпрямился и незамедлительно заново вымазал лезвие своею кровью, сочившейся из узкого пореза на руке. Ибо именно таково было безотказное и единственное средство против нежити, прислуживавшей Хорасу, — живая человеческая кровь. Она уничтожала их мгновенно. И этот-то нехитрый секрет проклятая вещая птица замалчивала до последнего!

— Уж не знаю, как он вообще решился расстаться с ним, — проворчал Доркин, разглядывая лезвие. — Можно было бы подумать, что в нем проснулась совесть… если б она у него была, эта совесть!

Тут он услышал жалобный зов чатури, донесшийся из-за распахнутой двери их бывшей общей тюрьмы.

— Баламут!

Но Доркин только стиснул зубы и настороженно огляделся.

Крыша была пуста, не следа ни осталось от караулившего их верзилы с безмозглой головой, кроме подноса да раскиданных мисок. Неподалеку от входа в башню темнел круглый люк. Под ним была винтовая лестница, ведущая вниз, но спускаться туда Баламуту совсем не хотелось. Он окинул взглядом далеко простиравшиеся окрестности — лес, лес и лес… дымок от чьего-то костра. Кто бы это мог быть?

Он осторожно приблизился к краю крыши, вытянул шею и уставился из-под руки в сторону дыма. Что-то там смутно белело между деревьев, похожее на шатер, и вроде бы двигался кто-то… Баламут напряг глаза, прищурился изо всех сил. Сердце у него екнуло. Там были люди, и один из них — словно бы с пышным серым шарфом, обмотанным вокруг головы… неужели?

Он судорожно оглянулся на люк. Спокойно, спокойно… в одном чатури прав — спускаться туда практически бессмысленно. От стражи, положим, можно отбиться — ее распугает один только вид крови, но есть еще Хорас, и вряд ли Хорас сейчас мирно спит в своей кровати… если он вообще когда-нибудь спит. И хорошо, если это исчадие ада всего лишь закинет его обратно в башню, а то как пришибет на месте… И Баламут осторожно двинулся вдоль края крыши, страстно желая отыскать хоть какую-то возможность спуститься с нее, минуя Хораса.

Но почти сразу же ему стало понятно, что без веревки и крюка дело это немыслимое — черепичный скат сильно выдавался наружу, и нечего было и думать о том, чтобы, повиснув на его краю, дотянуться до какого-нибудь окна или до кирпичной кладки стен. И водосточные трубы отчего-то не были предусмотрены в конструкции сего здания. Да и веревка, будь она под рукой, понадобилась бы весьма приличная. Сколько тут было этажей, Доркин не знал, но и без того было видно, что земля очень далеко…

Покусывая губы, он обошел крышу по периметру, не преминув обследовать остальные три башни, громоздившиеся по углам, и убедился, что толку от них не больше, чем от той, где сидели они с чатури. Единственными ходами вниз были люки в самой крыше, но все они, кроме первого, были закрыты тяжелыми железными крышками, запертыми изнутри на засовы.

Так он воротился туда, откуда начал. Из башни не доносилось ни звука коварный чатури, должно быть, предавался отчаянию.

Что же, ничего другого не оставалось. Баламут взглянул на кинжал. Кровь на нем уже подсохла. Он, поморщившись, расширил порез на руке и, обновив таким образом оружие, решительно шагнул к люку.

И в этот момент до слуха его неожиданно донесся звук рога, трубящего вызов. Баламут порывисто вскинул голову, и то, что он увидел, заставило его замереть на месте.

Из-за деревьев на расчищенную перед крепостью площадь вышел белоснежный конь, покрытый алым с золотом чепраком, неся на себе седока незнакомого стройного воина в легкой кольчуге и в шлеме, тускло отблескивавших серебром под сумеречным небом этого мира вечной осени. Шлем не закрывал лица, и воин поднес рог к губам и протрубил еще раз. Держась чуть поодаль, следом за ним из лесу вышел пеший человек. Всмотревшись в него, Баламут Доркин на сей раз без всяких сомнений узнал Босоногого колдуна.