Оглушенный Михаил Анатольевич только кивнул. Он стоял, тупо глядя на телефонный аппарат, который пододвинул к нему Даниил Федорович, и никак не мог осознать сказанное. Когда это его предупредили?! Нет… такие условия его совсем не устраивают. Как он мог дать согласие? Он уже открыл было рот, чтобы сказать об этом. Увольнение — так увольнение. Но вдруг… образ Елены мелькнул у него перед глазами, и Овечкин замер с открытым ртом.

Если он уволится, то больше никогда не увидит Елену. Если он уволится, его место займет другой человек, который, вполне вероятно, будет считать эту девушку сумасшедшей.

— Так вы будете звонить или нет? — раздраженно спросил Басуржицкий. Вы отвлекаете меня от дел, знаете ли!

— Да, — сказал Михаил Анатольевич, неожиданно для себя самого обретая твердость.

В конце концов, Никса Маколей — взрослый человек, который в состоянии сам о себе позаботиться. И кому нужна свобода Овечкина! Никто не ждет его за стенами этого дома, никто не станет беспокоиться о нем. А уволиться никогда не поздно.

Занятый этими мыслями, он почти машинально набрал номер телефона Никсы и застыл в ожидании. Никто не отвечал. Михаил Анатольевич нажал на рычажок и так же машинально набрал номер снова.

Долгие гудки звучали совершенно безнадежно. А Басуржицкий смотрел на него исподлобья и, видимо, дождаться не мог, когда Овечкин уйдет наконец из кабинета.

— Извините, — спохватившись, сказал Михаил Анатольевич. — Никого нет. Но я очень тревожусь… Даниил Федорович, вы не могли бы позвонить вашему знакомому, к которому вы отвели Никсу?

Тот на мгновение вытаращился на него.

— Нет, — сказал cухо и отвел взгляд. — Не сейчас. Я занят.

— Может быть, тогда завтра?

— Завтра, завтра… Спокойной ночи.

И Басуржицкий демонстративно уткнулся в бумаги, разложенные перед ним на столе. А Овечкин был препровожден юным секретарем обратно в свою тюрьму.

Ибо это была тюрьма. Иначе расценить было невозможно. Овечкин испытывал некоторую растерянность, но голова работала ясно. Ситуация была чертовски подозрительной. И наибольшие подозрения вызвал у него почему-то несработавший телефон. Как-то не так звучали гудки… Михаил Анатольевич затруднился бы объяснить, что именно его насторожило, но он был уверен, что телефон отключен или подключен куда-то не туда. Отказ Басуржицкого позвонить своему знакомому — это после столь горячего участия! Сам же Овечкин был лишен права выхода на улицу… возможно, это входило в правила работы с душевнобольными, Михаил Анатольевич не знал, но очень сомневался в этом. И когда он снова присел на кровать у себя в комнате и начал размышлять, все, услышанное им сегодня от Басуржицкого, неожиданно увязалось в стройную и весьма непривлекательную картину. Девушка, найденная на улице, якобы не помнящая себя, без документов… под предлогом женитьбы Басуржицкий забирает ее из клиники, держит у себя взаперти, нанимает охрану… что-то тут было нечисто, очень нечисто. Может быть, и не было никакой клиники… может быть, девушка похищена?!.. украдена из семьи, ради выкупа, скорее всего! Конечно, за ней нужен уход, и Басуржицкий нанимает людей. Но рано или поздно он достигнет своих неведомых отвратительных целей, и тогда Овечкин станет ему не нужен…

Михаил Анатольевич содрогнулся. О том, как поступают с ненужными свидетелями, было ему известно из детективных романов. И молоденький секретарь этот ох как подозрителен… да, видимо, так оно и есть. Он попал в ловушку. И Никса… Овечкин похолодел, осознав вдруг со всею очевидностью, что не было никакого мифического друга, что внимание Никсы просто отвлекли… заманили куда-то, черт побери!

Он обхватил голову руками и тихонько застонал. Вот так влип… Конечно, телефон не отвечает — кто его знает, к чему он подключен, этот телефон!

Никаких сомнений это детективное истолкование у него не вызывало. Кроме разве что одного — почему выбор пал на него, Овечкина, зачем нужны были такие сложности с отвлеканием Никсы и вообще все это подслушивание в ресторане? Ведь нанять для ухода за мнимой больной можно было кого угодно. Хотя, может быть, Михаил Анатольевич привлек внимание Басуржицкого именно безобидностью своей… может, проклятый психиатр понял, что этот мягкотелый человечек не доставит ему никаких хлопот… Овечкин стиснул зубы. Да уж, Никса Маколей, например, на его месте повел бы себя совсем иначе!

Возможно, героический образ молодого короля, явственно представший перед внутренним взором Михаила Анатольевича, сыграл свою роль. Но, скорее всего, коварный Басуржицкий со всей своей психиатрией недооценил маленького библиотекаря, так неосторожно принятого им на «службу». Ибо Овечкин, вместо того чтобы впасть в отчаяние, неожиданно ощутил прилив воодушевления и не стал вдаваться далее в не складывавшиеся между собой подробности этой загадочной истории. Может быть, он и был никчемный человечек. Но рядом, за стеною, находилась молодая женщина, главная жертва Басуржицкого. И никто не мог ей помочь, кроме этого никчемного человечка. И все, что ему оставалось сделать в такой ситуации — это помочь ей. Как угодно, любыми средствами. Хоть бы даже и пришлось лечь костьми.

В первую очередь следовало поговорить с Еленой. Обсудить положение дел и наметить план действий. В ожидании утра Михаил Анатольевич решительно разделся и лег в постель, продолжая думать о Елене. Он и не заметил, как изменилось направление его мыслей и как незаметно сон увлек его из маленькой комнатки в квартире Басуржицкого в цветущий яблоневый сад, где он стал прогуливаться с Еленою. И беседовали они вовсе не об ужасном своем положении, как можно было предположить, а о цветах и птицах. Михаил Анатольевич и не подозревал, как много он, оказывается, знает о птицах и цветах…

Разбудил его юный секретарь, принесший поднос с завтраком, и при виде холодного, невыразительного его лица Овечкин вспомнил все разом. Блаженная улыбка, с которой он открыл глаза, будучи еще во власти прелестного своего сновидения, мигом испарилась. Однако он сумел сдержаться и в ответ на сухое «доброе утро» секретаря отвечал вполне вежливо и дружелюбно. Ибо главное, как он решил еще ночью, — это продолжать играть роль ничего не понимающего, беспомощного человека, чтобы его не подозревали.

Секретарь оставил поднос и удалился, предупредив, что вернется через полчаса. Этого Михаилу Анатольевичу вполне хватило, чтобы умыться в крошечной ванной комнатке, входившей в состав его личных апартаментов, и без всякого аппетита выпить чашку кофе. Предстояла встреча с Еленой, и разумеется, он волновался. Когда мальчик вернулся забрать поднос, Михаил Анатольевич откашлялся и в полном соответствии со своей ролью робким неуверенным голосом осведомился о распорядке дальнейших действий.

— Даниил Федорович еще не объяснил мне, что именно…

— Вы можете зайти за указаниями к хозяйке, — сказал секретарь. — Вы в полном ее распоряжении и должны делать то, что она скажет.

С этими словами он вышел, оставив Овечкина в непритворном на этот раз смятении. Как у них все просто!..

Некоторое время он собирался с духом, стоя возле окна и бессмысленно созерцая крыши. Как вдруг в дверь постучали. Михаил Анатольевич вздрогнул и тонким голосом вскрикнул:

— Войдите!

Вслед за тем на пороге показалась незнакомая женщина.

— Доброе утро, Михаил Анатольевич, — сказала она. — Как вам спалось на новом месте?

— Доброе утро… спасибо, хорошо.

Он с удивлением вгляделся в нее. Это еще кто такая?

Она была молода, лет двадцати пяти, не больше, ростом еще ниже Овечкина, и чем-то забавно напоминала его самого — скорее пухленькая, чем стройная, со светленькими кудряшками вокруг милого круглого личика и с ясными голубыми глазами. Заметив его удивление, она улыбнулась и еще более похорошела. Улыбка у нее была на редкость приятная.

— Меня зовут Фируза, — сказала она. — Именно так, с ударением на втором слоге. Странные фантазии бывают порой у родителей, когда они выбирают детям имена… но я вижу, вы меня не узнаете. Мы с вами виделись вчера, мельком. Я — сиделка. Леночка послала меня спросить, когда вы к нам зайдете.