Ирина Аркадьевна плакала и, чтобы хоть как–нибудь защитить сына, говорила: «Обезьяны ни при чем, то, что проявляется в Юре, — от тебя и от меня. Ты в молодости тоже был не ангел, сам рассказывал! Я верю — Юра станет хорошим человеком!» — «Да, я в молодости любил погулять и даже подебоширить с ребятами. Но это все было действие, понимаешь, какие–то физические движения. А у нашего Юры — другие заскоки. Он не хулиган, не оскорбитель действием, он моральный уродец…» — «Что ты говоришь! Это же твой сын! Он еще ребенок, а ты его уже в уроды определяешь! Будет, будет он настоящим человеком». «Дай–то бог», — смирялся Александр Петрович, не желая терзать материнское сердце.
…В Ташкенте надо было сделать пересадку на маленький самолет местной линии. Здесь тоже помогли Ирине Аркадьевне добрые люди.
В середине этого же дня самолет приземлился на пыльном аэродромчике, недалеко от города, где стояла воинская часть. На летном поле и на голых, выжженных солнцем полях, которые его окружали, не было ни домов, ни людей, не говоря уже о такси. Ирина Аркадьевна направилась к старому грязному самосвалу, что одиноко стоял на дороге. Из кабины выглянул небритый узбек, на твердой щетине его щек было много пыли. Ирина Аркадьевна не бывала в этих краях, но читала в книгах про басмачей. Она испугалась, хотела отойти от этого страшного человека, но «басмач» сам спросил:
— В город хочешь, хозяйка?
Она не поняла, почему он назвал ее хозяйкой, и уже не для того, чтобы он ее подвез, а ради самозащиты пролепетала:
— Сын мой ранен…
«Басмач» сразу оживился:
— Где, в воинской части?
— Да.
— Садись скорей, поедем.
— Но вы кого–то ждали…
— Экспедитор ждал, известка получает. Ничего, хозяйка, садись, теперь он меня подождет.
Не уступая в лихости ленинградскому шоферу, «басмач» мчал ее по ухабистой пыльной дороге, громыхая на всю округу своим железным самосвалом. Ирина Аркадьевна глядела на пустую безжизненную, обожженную солнцем землю — на ней ничего не росло, только местами торчали бугорки сухой, похожей на ржавую проволоку травы. «Боже мой, как же тут мучается Юра!»
Ряды казенных домов за длинным забором, линейная строгость полкового городка произвели на Ирину Аркадьевну удручающее впечатление; она подавленно повторяла: «Боже мой!»
Шофер деньги взять отказался. Обида передернула его заросшее разбойничье лицо:
— Ты что, хозяйка! Зачем обижаешь? Сам в армии служил!
На проходной Голубеву сразу пропустили, как только она назвала свою фамилию.
«Все знают! — отметила Ирина Аркадьевна. — Может быть, он уже умер и поэтому все знают?» Она поспешила к дому штаба, на который указал ей дежурный офицер.
И вот распахнулась дверь кабинета командира полка полковника Прохорова, рядом с ним стоял заместитель по политической части майор Колыбельников. Они удивленно взглянули на незнакомую, так стремительно вошедшую женщину. Ирина Аркадьевна, запыхавшаяся от быстрой ходьбы, еле сдерживая слезы, произнесла:
— Я мать Голубева! — и тут же зарыдала, опустившись на стул, закрыв лицо руками.
Долгие часы в самолете подбирала и копила она самые резкие и обидные слова, намереваясь бросить их в лицо людям, которые, как ей казалось, так легкомысленно и беспечно обращались с жизнью ее сына. Слов таких набралось много, они перекипели, перебродили в гневном сердце матери и вот сейчас прорвались рыданиями. Вместо того чтобы высказать все обличительно–осуждающим тоном, каким намеревалась она это сделать, Ирина Аркадьевна беспомощно плакала и приговаривала, не отрывая платок от лица:
— Что вы сделали с моим сыном?.. Вы взяли у меня здорового мальчика, а сделали его калекой! Я отсюда полечу прямо в Верховный Совет. Мой муж известный физик… Я добьюсь… Юра, сыночек мой…
Офицеры знали: не произошло ничего страшного. Им было понятно материнское чувство страха за судьбу сына. Прохоров попытался успокоить ее:
— Ваш Юра здоров. Не нужно так расстраиваться. Вы его скоро увидите. Он на занятиях.
— На занятиях? — недоверчиво спросила женщина. — Но он же ранен. — Ей казалось, ее обманывают, хотят успокоить. Она знала: бывает так, чтобы не убить человека тяжким горем, начинают исподволь готовить его к удару, сначала успокоят, отвлекут, а потом уж скажут все. Ирина Аркадьевна отхлебнула воды из стакана, который подал ей полковник, и недоверчиво поглядела на офицеров.
Замполит и командир переглянулись, они давно работали вместе и отлично поняли друг друга без слов. Колыбельников, хоть и короток был этот взгляд, спросил: «Ну что ж, я поговорю с женщиной? У вас других дел много». А Прохоров также глазами ответил ему: «Давай, Иван Петрович, сочувствую, не очень приятная тебе предстоит миссия, но такая у тебя должность».
Еще минуту назад замполит не знал, как успокоить Голубеву, и вдруг, глядя на ее страдальческое лицо и испытывая жалость к напуганной матери, он сказал:
— Вам не плакать, а радоваться нужно. У вас замечательный сын. Он совершил настоящий благородный поступок. Командование благодарно вам, что вы воспитали такого хорошего сына.
Ирина Аркадьевна не верила своим ушам. Не подвох ли? Не продолжение ли подготовки к чему–то очень страшному? Но лицо майора было такое открытое, улыбающееся. Этот чисто одетый, наглаженный офицер с интеллигентным лицом не мог так искусно лгать. В глазах матери, еще полных влаги, блеснул светлый лучик растерянной улыбки.
— Как же это? — спросила она, пытаясь примирительно улыбнуться.
— Пойдемте ко мне, я вам все подробно расскажу.
И еще раз обменялись взглядами командир и заместитель. Прохоров будто сказал: «Ты правильную линию взял, Иван Петрович. Пусть будет Голубев в глазах матери героем. Не надо ей все рассказывать».
А Колыбельников, довольный, что так удачно и неожиданно нашел выход из весьма затруднительного положения, шел с женщиной по коридору штаба и удивлялся: «Оказывается, не все можно сказать даже родной матери о ее ребенке!» То, что он расскажет сейчас этой женщине, правда: ее сын совершил благородный поступок. Но есть и другая правда, о которой он ничего не скажет. С каким бы удовольствием выложил Иван Петрович эту вторую правду матери, обвинившей их в бессердечности и черствости, пусть бы она посмотрела на своего сыночка, на плоды своего воспитания во всей их обнаженной неприглядности! Выложить бы ей все в открытую! Но теперь… Теперь говорить об этом нескромно, словно цену себе набивать. Ладно уж, пережила эта женщина и так предостаточно, пусть другая правда останется у нас. Назовем ее — опыт работы…
7
Пятая рота готовилась к тактическим учениям с боевой стрельбой, делу сложному, утомительному и даже опасному. Подготовка шла уже больше недели: изучали меры безопасности, инструктировали огневых посредников, проверяли бой оружия. Провели комсомольское собрание. На собрании присутствовал Колыбельников. Комсомольцы выступали задорно и горячо, в их словах чувствовались и сила, и знания, и уверенность; они обещали: учение пройдет на высоком уровне, без происшествий.
И все же замполит решил: до выхода в поле надо почаще бывать в пятой роте. Заместитель командира роты старший лейтенант Гребнев еще не вернулся из госпиталя. В роте по–прежнему его замещал секретарь комсомольской организации сержант Дементьев.
Особых опасений положение дел в пятой роте не вызывало. И командир роты капитан Пронякин, и старшие начальники были уверены — учение пройдет благополучно. Только у Колыбельникова была какая–то внутренняя настороженность.
…Двое суток рота вела непрерывные «бои». Наутро третьего дня, после «атомного удара», в обороне «противника» образовалась брешь. В нее стремительно бросилась пятая рота. Надо было использовать результат «атомного удара», захватить, пока не опомнился «противник», важный рубеж в глубине его обороны.
Все это было не только записано в плане учения как тактический фон и вычерчено на картах, но и осуществлялось практически, как в настоящем бою: пятая рота оборудовала исходное положение, потом при имитации ядерного взрыва укрывалась от светового облучения, ударной волны и радиации. Затем неслась на бронетранспортерах по бездорожью в прорыв. Бронетранспортеры скрипели и подпрыгивали на кочках и ямках, и вот наконец рота примчалась к назначенному рубежу, но… он занят «противником»! «Северные» умело защитились от ядерного удара и встретили организованным огнем.
