Надежда Михайловна поддержала мужа:

— Верно ты сказал: в школьных программах надо побольше давать современной поэзии, той, что волнует сегодня. Надо понимание прививать, чтобы ребята сами потом могли разобраться.

Надежда Михайловна заглянула в комнату детей. Они уже возвратились из кино, поужинали.

— Тушите свет, хватит читать, завтра в школу вас не поднимешь.

— Еще немного, мам, — попросила Поля.

А Олег пробасил (у него ломался голос):

— Я уже по новой программе работаю.

— По какой программе? — не поняла мать.

— Вот, стихи читаю. Услыхал, что поэзией будете нас теперь в школе воспитывать, сразу за стихи схватился.

Мать улыбнулась — врунишка, шутит, в руках его не стихи, а какой–то детектив с мчащимся автомобилем на обложке.

Утром, придя в полк, Колыбельников вызвал начальника клуба старшего лейтенанта Бобрикова, дал ему подобранные книги со стихами и рекомендовал транслировать по радио не только музыку, но и стихи.

Настало время поговорить с Голубевым. Колыбельников представлял его наглым, самоуверенным парнем. Одним из тех, кто относится с кривой улыбочкой и сомнением ко всему, что говорят старшие: такой сам все постиг, оценил, осудил и никому теперь, кроме себя, не верит.

В каком он сейчас психологическом состоянии? Насторожился? Знает — им заинтересовалось командование. Да, говорить с ним будет трудно.

Колыбельников решил вызвать солдата в штаб. Место, где происходит разговор, тоже имеет значение: поговорить в казарме в присутствии других — одно, отозвать в сторонку где–то во дворе — другое, вызвать в ротную или батальонную канцелярию — уже совсем серьезно, ну а вызов в штаб полка для рядового солдата — это уже событие. Многих за весь срок службы ни разу в штаб не вызывали.

Правда, Голубева едва ли этим проймешь, но все же здесь он должен почувствовать серьезность постановки вопроса.

Сам Колыбельников внутренне подобрался, хотел быть спокойным и все же чувствовал некоторое нервное напряжение, какое бывало раньше перед визитом к большому начальству или на экзаменах в академии. И опять подумалось: «Разговор с рядовым солдатом, а я нервничаю. Как все усложнилось!»

Голубев приоткрыл дверь:

— Разрешите войти?

— Входите.

— Товарищ майор, по вашему вызову рядовой Голубев прибыл! — отчеканил солдат, стоя у двери по стойке «смирно».

Колыбельников видел его не в первый раз, но сейчас особенно внимательно оглядел солдата. Стройный, форма на нем сидит ладно, наглаженный, начищенный, будто готовился к вызову, а ведь по телефону в роту дали команду всего минуты три назад. Ждал вызова или всегда так аккуратен? Замполит любил подтянутых и опрятных людей, ему казалось, такие люди и внутренне собранны и чисты. Первое впечатление было в пользу Голубева и не соответствовало сложившемуся о нем представлению. Но внешность обманчива, встречал замполит и вылощенных разгильдяев.

— Проходите, садитесь, — пригласил Колыбельников, — разговор, наверное, будет у нас долгий.

Иван Петрович отметил, как Голубев не сдернул и не сгреб фуражку с головы, а снял неторопливым изящным движением. Причем эта красота движения не показалась искусственной. Солдат, видно, совсем не стремился демонстрировать ее майору — движение было просто и естественно. Голубев подошел к столу, сел и с любопытством взглянул на замполита. Сел он тоже хорошо — не на краешек стула, как садится виновный, сел ровно, не сгибая спины, расправив грудь и плечи. «Как учила интеллигентная мама», — подумал Иван Петрович.

Колыбельников рассмотрел лицо солдата с близкого расстояния. Парень был красив: нос, рот, подбородок, густые брови — все было пропорционально, ничто особенно не выделялось. Глаза серые, очень яркие, полные веселого юношеского света. «Неужели так умело играет? — изумился Иван Петрович. — Каким ясным солнышком выглядит!»

— Вы, наверное, догадываетесь, товарищ Голубев, по какому поводу я вас вызвал?

— Догадываюсь, — спокойно ответил Юрий.

— Вот и хорошо. Вы также отлично понимаете, что я должен был вас пригласить по долгу службы, да и просто как старший, который видит, что молодой человек совершает не совсем правильные поступки.

— Если вы о песнях, которые я пел ребятам, этого больше нет. Как только замполит батальона приказал прекратить, с тех пор мы не собирались.

— Что же получается, — весело спросил майор, — вопрос исчерпан?! Вы песенки не поете, дурного влияния нет, все на своих местах, армейский порядок восстановлен?

— Мы порядок и не нарушали, — ответил Голубев, — собирались в свободное время. Ну раз нельзя, значит, нельзя, больше не будем.

Замполит смотрел на чистое, тонкое лицо Юрия. Голубев совсем не был похож на циничного, инфантильного стилягу, которого Иван Петрович мысленно уже противопоставил себе. Теперь все вроде бы складывается благоприятно: сборища прекращены, виновник все понял. Меры, так сказать, приняты, и результат положительный достигнут. Можно бы на этом и точку поставить. Но Колыбельников понимал, что это лишь внешнее благополучие.

— Почитайте мне ваши стихи, Полыхалов, — попросил он солдата. — Я большой любитель литературы, собираю библиотеку. Смею вас уверить, в стихах кое–что понимаю.

Юрий покраснел, когда замполит назвал его Полыхаловым. Ответил твердо:

— Вам я не могу читать эти стихи.

— Неужели настолько неприличные? Мне просто не верится, что вы можете писать вульгарные стихи.

— Могу, — сказал уверенно Юра.

— Ну а когда ребятам нравится, еще больше угодить хочется, так, да? Спрос рождает продукцию?

— Нет, не только спрос, мне самому нравятся мои стихи.

— Ну прочтите один–два для примера.

— До вас это не дойдет, товарищ майор, вы другой человек.

— Неужели я представляюсь вам настолько бестолковым или твердолобым? Я тоже был молодым, за девчонками ухаживал, влюблялся.

— Все это было. С годами, наверное, у человека растут какие–то внутренние барьеры: то — нельзя, это — нехорошо. Молодость ближе к свободе.

— А разве так уж плохо, когда знаешь, что можно и что нельзя?

— Мне кажется, лучше, когда человек свободен.

— Ну, Юрий, понятие свободы настолько сложная категория, что ее так вот одним махом не объяснишь.

— А почему нельзя быть просто свободным, без всяких ограничений, свободен — и все, и не надо никаких «от» и «до». Разве слово «свобода» не говорит само о том, что не должно быть никаких ограничений?

«Ну вот, проясняется помаленьку, — подумал Колыбельников. — Это заблуждение Голубева не так уж сложно и страшно. И откуда оно пришло — тоже ясно: наслушался радиопередач «оттуда». Надо будет разъяснить, в чем он ошибается. Конечно, сразу не поймет, не отречется от своей «веры», но все же логически мыслить он, видно, способен».

— Следовательно, в вашем представлении свобода означает — делай что хочешь?

— Да не только делай, но и говори что хочешь, — добавил Юрий.

— Очень хорошо. Вам хочется погулять с девушкой, почитать ей стихи. Поехали за город на реку, в лес. А там вас встречает верзила, у которого при взгляде на вашу спутницу появилось совсем не поэтическое желание. Пользуясь вашим принципом свободы, он дал вам под зад, оскорбил действием вашу девушку. Что вы на это скажете?

— Ну, это крайность, это преступление.

— Значит, полную свободу и всем подряд давать нельзя, ее чем–то надо ограничивать, а нарушающий эти границы — преступник?

— Конечно.

— Как же определить грань, что можно и что нельзя? Слово «преступник», если вы обратили внимание, — значит «переступающий», переходящий определенные рамки. Значит, рамки должны быть. И некую безграничную свободу просто нельзя допускать в интересах самого же человека.

— А как правильно понимать свободу? — спросил вдруг Юрий.

— Как вы убедились, чтобы быть свободным и чтобы никто не мог лишить вас счастья пользоваться ею, нужна вам помощь. Один вы ее отстоять не сможете. А чья помощь?