Ведущие смотрели на меня только что не с ужасом. Возможно, Леопольд был прав, они удушили бы меня голыми руками, но, к сожалению, сценарий этого не предусматривал.

— Есть еще послание комиссара ООН по правам… — промямлил мужчина без тени надежды и повернулся к женщине с видом просившего у матери защиты ребенка. И та не подкачала, взяла бразды правления на себя. Заметно умнее и находчивее своего породистого коллеги, постаралась свести неловкость к шутке.

— Сложный вы, Сергей, человек, вас опасно о чем либо спрашивать! — улыбнулась мило и не без кокетства. — И все же, не хотели бы вы пожить какое-то время в Центральной Африке? Не спешите отвечать, вопрос серьезный. Позвонившая в прямой эфир мадам Вамбаба считает, что учитываться должны мнения всех зрителей шоу, так сказать, на международном уровне, а пока суд да дело, предлагает взять вас к себе в наложники. Условия позволяют: дворец о пятнадцати спальнях, вилла на Лазурном берегу, личный самолет…

Я с удовольствием рассмеялся. Женщина тем временем продолжала:

— Надеюсь, карьера одалиска вас подождет! Время позднее, давайте обратимся к результатам голосования. Скажите, какой порядок цифр вы ожидаете увидеть?

И взглянула на меня так, как если бы давала понять, что это последний шанс повлиять на настрой зрителей. В самом деле, не идиот же я и должен чувствовать, что пока ничего хорошего видимое лишь из зала табло мне не сулит. Народ любит убогих, говорили ее глаза, посетуй на жизнь, прикинься несчастненьким, скажи, что надеешься на понимание людей. Я был ей благодарен. Я знал, что как-то так и надо поступить и, если не прямо, то хотя бы косвенно прогнуться. Пусть не валяться в ногах, но найти способ воззвать к милосердию…

Знал… но не мог! Что-то во мне заколодило. Не от избытка гордости — какие уж тут амбиции? — от неприятия самой этой мысли. Мне представились сотни тысяч квартир, а в них миллионы уставившихся на экран глаз, несметное количество скривившихся в самодовольной улыбочке губ и шепоток: смотрите, сейчас он начнет унижаться. Заносился, строил из себя невесть чего, а на самом деле такой же, как все мы, будет ползать, вымаливая жизнь! А я не строил и не заносился, был самим собой. Злость моя и кураж куда-то улетучились, их место заняло тупое животное упрямство. Я никому и ничего не собирался доказывать, просто не мог переступить через себя. То, как жил, что понял о жизни, не позволяло. Стоял, набычившись, и глухо молчал.

— Что ж, — развела руками ведущая, — в вашем положении я бы тоже не стала играть в угадайку! Но от прямого обращения к зрителям, вы, надеюсь, не откажетесь?

В голосе ее была только что не мольба. Я через силу улыбнулся. Выбитое моими выходками из сценария шоу входило в заготовленное русло, мне, по словам Леопольда, предоставлялось последнее слова. Стоявший все это время памятником себе ведущий уже манил рукой, приглашая взойти на похожую на трибуну платформу. Когда и как она появилась на авансцене, я не заметил. Непосредственно перед ней стояла камера с телесуфлером, бравшая меня крупным планом. Честно глядя в ее объектив, я и должен был прочесть заготовленный от моего имени текст. Скорость его прохождения по экрану управлялась с помощью пульта, пользоваться им меня и учила ассистентка.

Тяжело вздохнув, я поднялся на возвышение и оказался один на один с притихшим темным залом. Светились над дверями указывавшие выход огоньки, ряд за рядом уходили к потолку едва различимые силуэты людей. На экран телесуфлера были выведены слова: «Дорогие друзья! Раз уж вы…» Взял в руку пульт и, не опуская глаз, нашел на ощупь кнопку. Строка сдвинулась с места и поползла, но как-то очень неохотно.

Произнес:

— Дорогие друзья! Раз уж вы…

Надавил сильнее. Она помчалась той самой гоголевской тройкой, на которой я чуть не сломал себе язык. Меня охватила паника. Поддавшись ей, я попробовал проклятое устройство остановить… тщетно! Текст уже несся с такой скоростью, что утратилась возможность его не то что проговаривать, а и читать. Названия брендов и фирм размазывались на ходу, как при съемке скоростных объектов. Возникая на левом краю, слова галопировали через пространство экрана, чтобы сорваться в пропасть с правого. Я буквально видел, как, падая, они ударяются о ее дно и разбиваются на отдельные буквы.

Догадываясь о происходящем, Майский в кулисах рвал на себе последние волосы. Ведущие окаменели.

Я успокоился. Аристарх говорил про «здесь и сейчас», что ж, я чувствовал их весомость в полной мере. Место в пространстве, мгновение в потоке времени. Они принадлежали мне и только мне. Никто не мог отобрать у меня их хрустальную ясность, пронизанную светлой грустью осени.

Сказал тихо, но внятно:

— Я хочу видеть, с кем говорю!

Соступил с платформы. Где-то произошла суета, кто-то забегал, и под потолком, заливая ряды кресел желтоватым светом, вспыхнула люстра. Люди в зале замерли в тревожном ожидании. Молитвенно прижимая к груди руки, смотрела на меня ведущая. В ее больших выразительных глазах застыл ужас. Прямой эфир на всю страну! На весь цивилизованный мир! Никто понятия не имеет, что сделает безумец в следующую секунду. Одно слово: лууз кэннон!

Ничего особенного он не сделал, наоборот, ободряюще женщине улыбнулся.

— Все в порядке, шоу продолжается!

Сутулясь, как если бы нес на плечах груз, я подошел к краю сцены и опустился на ее доски, поставил ноги на ступеньку спускавшейся в партер лесенки. Один на жердочке над вечностью. Отряхнул пыль мира сего с ног своих. Привычная боязнь задеть ненароком других оставила меня. Отпала необходимость играть с ними в поддавки. Я больше не чувствовал себя слоном в посудной лавке.

Отъехавшая по центральному проходу камера не спускала с меня своего циклопического глаза. Люди в зале следили за каждым моим движением, словно загипнотизированные. Поднял голову. Если верить изображению на большом экране, мои губы сложились в улыбку.

— Так лучше разговаривать, правда?

Зал дружно выдохнул. Достал из кармана сигареты. Зрители задвигались, начали перешептываться. Сидевший в первом ряду ушастый парнишка смотрел на меня во все глаза. С веснушками на носу и шеей тростинкой, подросток выглядел до комичности серьезным. Если кому-то и стоило рассказать то немногое, что я понял, то ему.

— Тебя как звать?

Покраснев до корней волос, он еле слышно прошептал:

— В…вася!

— Славное имя! — похвалил я и улыбнулся еще раз, но не в камеру суетившегося рядом оператора, а исключительно мальчишке. — Знаешь, старик, неладное что-то творится в нашем с тобой отечестве, изверились мы, измельчали! Вроде бы всю жизнь занимался делом, а оглянешься… пустыня! Видел, наверное, в театре марионеток кукол, что пляшут на ниточках? Вот и мы стали такими, не живем, а дергаемся. Горько это, многое надо бы изменить, но я уже не успею. Вся надежда, Вась, на тебя, не подведешь?..

Паренек кивнул, вытер разгоряченное лицо рукавом рубашки.

— Вот и отлично! А то, признаться, тревожно мне последнее время, не живется…

Поискал из чего бы сделать пепельницу. Нашел в кармане пиджака тронную речь, что неслась в полном одиночестве по экрану телесуфлера, и сделал из нее коробочку. Получилось на загляденье. Переносная камера показывала работу пальцев, как если бы я был пианистом-виртуозом или знаменитым хирургом. Закурил, стряхнул не успевший нарасти пепел.

Мальчонка, подавшись вперед, ловил каждое слово. Губы его прыгали, ломаясь в жалкой улыбочке. Я похлопал рядом с собой по доскам сцены.

— Давай сюда!

Васька оглянулся на мать, я продолжал настаивать:

— Давай, давай, нам есть о чем поговорить!

Пару раз от застенчивости споткнувшись, парнишка взобрался по лесенке. Я подвинулся, обнял его свободной рукой за худенькие плечи.

— Ты, наверное, не догадываешься, а Солнечную систему по окраине охватывает ледяной пояс Койпера, из-за него в России холодно и неуютно жить. По крайней мере, так считает один мой приятель, и, ты знаешь, я склонен ему верить! Иначе нечем объяснить все то б… — запнулся, — безобразие, от которого на душе омерзение. Вы Чехова «Вишневый сад» проходили? Жаль, а то бы и ты услышал звук топора. Одичал народ, потерял себя, так что когда станешь президентом… — станешь, станешь, кому, как не тебе! — вспомни, как мы тут с тобой сидели. Вспомни, какие у людей хорошие лица, им ведь только справедливость и нужна. Умные, работящие, остальное они добудут себе сами. Про Джона Леннона слышал?