Вот даже как! Если мой вид начинает вызывать в людях жалость, есть неплохие шансы зарабатывать попрошайничеством. Обижать хорошего человека не хотелось, не так часто тебе предлагают помощь, и я с благодарностью согласился, пообещал непременно заглянуть. Потом аккуратнейшим образом положил трубку и какое-то время не отходил от телефона, ждал, что и другие жильцы захотят выразить мне сочувствие, но они, черствые души, спокойно дрыхли по своим норкам.
Попил водички и вернулся в спальню, однако сон как рукой сняло. Не каждый день тебя убивают, организму требовалось время привыкнуть. Да и начало уже светать, и где-то там, где в глазах людей нет жести, из-за горизонта выкатилось начищенное до самоварного блеска светило. Только в такой ранний час и можно встать у распахнутого в мир окна и сказать: спасибо тебе, Господи, за долготерпение! И тогда, если свезет, в пустоте под сердцем появится крупица согласия с собой, которую надо бы поберечь, но вряд ли получится. Хочешь того или нет, а надо снова влезать в опостылевшую тебе шкуру, обживать образ знакомого людям человека, со всеми его привычками и набившими оскомину мыслями.
Когда, одевшись, я спустился во двор, он был тих и благостен. В воздухе все еще витал привкус догоравшего под Москвой торфа, но в силу привычки на него можно было не обращать внимания. Расположившись под деревом на лавочке, я откинулся на ее шаткую спинку и вытянул перед собой ноги. Прикрыл глаза. Утренняя прохлада обняла, нежным дыханием листвы подступила сладкая дрема, но тут рядом что-то зафырчало, и меня обдало облаком свежеотработанной солярки. Из кабины оранжевого монстра вылез Аристарх и, не глядя в мою сторону, принялся опоражнять мусорные контейнеры. Громыхал железом, хмурился.
Расставив пустые в рядок, подошел к лавочке и сунул мне для пожатия руку.
— Давно обосновался?
Вместо ответа я протянул ему сигареты.
— Слышал когда-нибудь о поясе Койпера? — осведомился он, устраиваясь по соседству. — Так назвали скопление ледяных глыб, обнимающих по дальней границе Солнечную систему. Из-за него нам в России так холодно и неуютно живется.
Говорил отрывисто и вообще мало походил на себя прежнего, того радостного живчика, что учил меня легкости бытия.
— В мире денег люди похожи на денежные знаки, все на одно лицо…
Когда-то в «Современнике» шла пьеса «Двое на качелях», ее герои менялись по жизни местами. Когда один взлетал в небо, второй падал в пропасть и наоборот.
— Что, достало?.. — похлопал я его ободряюще по оранжевому колену. — Жизнь, она как лего, каждую следующую картинку приходится составлять из обломков былых надежд! Если авианосец больше не греет, придумаешь себе что-нибудь новенькое. Все так живут: от мечты к мечте, от иллюзии к иллюзии…
Аристарх так порывисто вскочил на ноги, что я едва не рухнул с лавки. Направился пружинистым шагом к мусоровозу. Не знаю, чем я мог его обидеть, но чувство возникло такое. Собрался было за ним бежать, как, хлопнув дверцей машины, он уже возвращался. Такой же хмурый и сосредоточенный. Остановился напротив и молча сунул мне в руки фотографии.
На верхнем, профессионально выполненном снимке я увидел огромный корабль, на палубе которого Аристарх стоял в форме капитана. А может быть, адмирала, я в этом не очень разбираюсь. На втором фото он сидел по пояс голый на задранном кверху крае палубы, с которого, зависая на мгновение в воздухе, уходят в небо самолеты. За его спиной громоздились похожие на небоскреб надстройки. Третья фотография демонстрировала авианосец на фоне сверкающего на солнце моря. На его высоком борту огромными буквами было выведено: «Do not approach! Privat property!»
— Частная собственность., — перевел Аристарх со вздохом и покачал двухцветной головой. — А ты решил, я все выдумал?
— Извини… — пробормотал я. Он махнул рукой.
— Ладно, чего там! — Чиркнул зажигалкой, прикурил. Заметил, глядя куда-то в сторону: — Она тоже не поверила. Сказала, что фотомонтаж, что я еще поскромничал, мог бы изобразить себя космонавтом на кольце Сатурна. И знаешь, была права! В тот раз я показывал ей другие снимки, смонтированные с помощью компьютера. Техника была еще простенькой, качества не обеспечивала. Авианосец купил потом, нет, не ей в пику, было ощущение, что он мне зачем-то нужен…
Аристарх умолк и опустился рядом со мной на лавку. Согнулся в три погибели, поставил локти на колени, упер подбородок в сложенные вместе пальцы рук. Уставился прямо перед собой.
— Мы дружили с детства: Сашка, Маринка и я. Однажды, классе в третьем-четвертом, пошли в парк и закопали под деревом три игрушечных сундучка с нашим счастьем. Поклялись, если одному из нас будет его не хватать, вместе откопаем. Звучит смешно и даже глупо, но это правда. Потом Маринка с Сашкой поженились, а я с головой ушел в науку, занялся своими сверчками. У них, кстати, много общего с людьми: жрут друг друга почем зря. История эта совсем почти забылась, а тут недавно оказался рядом с тем местом, дай, думаю, проверю. И знаешь, только один мой сундучок и остался! — Улыбнулся невесело. — Получается, каждый из них поодиночке… — не договорил. — Видно, такое человек существо, что бы ни случилось, продолжает ждать от жизни чуда. Ничему она его не учит, и это прекрасно.
— И ты ее больше не встречал?
— Да упаси Боже! Той, которую любил, давно уже нет, а иллюзии юности надо беречь, глядишь, в хозяйстве пригодятся.
Я мог бы его успокоить, сказать, что первая любовь, по определению, несчастна, собственного опыта у меня хватало, только Аристарху это было не нужно.
— К таким вещам надо относиться с юмором, — хмыкнул он. — Сыграем в ящик, тогда и узнаем, какой в прожитой жизни был смысл и был ли он вообще… — Продолжил, выпрямляясь, со смешком: — Вот облом-то будет, если по ту сторону ничегошеньки нет! Обидно, заповеди, по мере возможности, соблюдали, в церковь иногда захаживали, а тут на тебе. Возропщешь, естественно, мол, кинули, как последнего лоха… Тут-то Господь тебе на ухо и прошепчет: дурак же ты, братец, Я веру твою проверял…
Откинулся на шаткую спинку скамейки, замолчал. Мы сидели, как и раньше, бок о бок, но что-то изменилось, Аристарх стал мне ближе. Не каждый решится заговорить о том, о чем если и говорят, то лишь с попутчиком, которого никогда больше не увидят.
— Ты веришь?
Он не удивился, только в глазах вспыхнули смешливые огоньки.
— Ну, ты даешь! Нашел время выяснять экзистенциальные вопросы. Сидят ранним утром с видом на помойку два трезвых мужика и обсуждают проблемы бытия… — Помолчал. — Верю!
Приобщился к моей пачке и принялся, как в былые времена, разминать в пальцах сигарету. Табак сыпался на землю тоненькой струйкой, он этого не замечал. Пожал голыми плечами.
— А что, собственно, еще человеку остается? Только если ты спрашиваешь, верю ли я в Бога, ответ будет отрицательным. Я верю не в Него, я верю Ему! Это разные вещи. Верю, что Он добр и справедлив и знает, зачем нужен окружающий нас паноптикум… — Взял новую сигарету. — Извини, с детства не люблю исповедоваться. Апостол Павел призывал к разномыслию, а отцы церкви свели веру к догмам и все, что можно, унифицировали. Слышал, наверное, был такой Тертуллиан, так вот он писал: «Верую, потому что абсурдно!», а еще: «Сын Божий умер: это бесспорно, ибо нелепо. И, погребенный, воскрес: это несомненно, ибо невозможно».
Потянувшись длинным телом, Аристарх встал с лавки и потушил о подошву башмака окурок.
— Ладно, мне пора на свалку! Садись, покажу тебе утреннюю Москву.
Я покачал головой.
— Как-нибудь в другой раз.
— Ну, тогда до встречи!
Пожав на прощание руку, полез в кабину своего мастодонта. Машина тронулась с места. Смотреть из окна мусоровоза на просыпающийся город у меня желания не было. Я прожил в нем всю жизнь, что нового мог я увидеть? Как, трясясь перед чопорным начальством, спешит в присутствие офисный планктон? Или тянется на завод, создавать прибавочную стоимость, вернувшийся в свое бесправное состояние пролетариат? Видел уже, проходили! Экклезиаст не зря предупреждал: не будет рабочим и служащим пользы от трудов их, а лишь суета сует и томление духа…
