Когда сознание вернулось, я обнаружил себя распростертым на мраморном полу большой, светлой комнаты. Прямо передо мной на невысоком подиуме возлежал жирный мужик в тунике и, брюзгливо выпятив нижнюю губу, пощипывал с тарелки виноград. Пресыщенное выражение его лица показалось мне удивительно знакомым. Черты его оплыли, волосы были зачесаны на и без того узкий лоб. Поганый ящик я стараюсь не смотреть, но, включив его ненароком, часто натыкаюсь на таких же самодовольных бонз, вещающих о благе народа и судьбах страны.
Поскольку руки мои оказались свободными от пут, я с удовольствием помассировал натертые веревкой запястья. Сел и огляделся по сторонам. Комната, лучше было бы назвать ее залом, имела вместо одной из стен колоннаду, за которой, судя по всплескам воды, находился бассейн или фонтан. Остальные три стены были украшены красочными фресками, изображавшими фальшивые окна со вставленными в них, как в раму, причудливыми пейзажами. Настоящие оконца, на удивление маленькие, располагались высоко под потолком.
Судя по виду, мясной породы мужик был здесь хозяином. Так уж повелось в веках, что благосостояние граждан немедленно отражается на их обличии и живом весе.
— Очухался? — процедил он, бросив в мою сторону взгляд из-под набрякших век, и хлопнул в ладоши.
На его зов, сломавшись в поясном поклоне, прибежал раб. В набедренной повязке и с кувшином в руках, засуетился, наполняя стоявшие на низком столике кубки. Не успел он удалиться, как в зал, неся себя с достоинством, вплыла женщина. Красивая?.. Да, очень! Но в глаза первым делом бросалась не красота, а кошачья грациозность движений. На тонко очерченных губах дрожала таившая загадку бытия улыбка.
— Ты звал меня, мой Теренций?
Спросила вроде бы борова, а смотрела с прищуром на меня. В игравшем интонациями голосе звучала нега Востока.
— А, Синтия! Садись, выпей с нами вина… — Тот, кого звали Теренцием, сделал приглашающий жест рукой.
— Не помешаю ли я тебе? Ты, вижу, весь в делах! — проворковала певуче женщина. В ее словах таилась ирония, предназначенная, как нетрудно было догадаться, лишь для меня. — Рим продажен и суетен, у сенатора могут быть тайны…
Теренций воспринял сказанное на полном серьезе, и я подумал, что истолковал ее тон неверно, как вдруг Синтия мне подмигнула. Или это только почудилось? Или мне показалось, что почудилось, будто я своими глазами, а на самом деле… Голова шла кругом, но поскольку я все равно ничего не понимал, то не стоило и беспокоиться.
— Ты права, дорогая, римский плебс вздорен и жаден, — пробасил сенатор и тяжело вздохнул. Скорее всего, от переедания. — Ты даже представить себе не можешь, как ты права! Ночи не сплю, кусок сухой лепешки в горло не лезет от дум о благе народном! Но пришла ты как нельзя кстати, разговор у нас с гостем дружеский, где-то даже задушевный. К тому же не мне тебе говорить, сколь высоко я ценю твое мнение… — повернулся в мою сторону. — Как, ты сказал, тебя зовут?
Я назвал себя. Не дожидаясь, когда Теренций переварит информацию, Синтия повторила по слогам:
— Сергей!.. — покачала головой. — Слитком длинно, думаю, для краткости мы будем называть тебя Геем…
Я поперхнулся. Поданный рабом кубок дрогнул в руке, и добрая половина вина оказалась у меня на рубашке.
— Вижу, тебе мое предложение не понравилось, — засмеялась Синтия. — Но почему? Это же так созвучно благородным римским именам! Взять хотя бы того же Гая Калигулу, не говоря уже о Гае Юлии Цезаре!..
Поскольку плутовка продолжала ехидно улыбаться, мне ничего не оставалось, как постараться звучать убедительно:
— Видишь ли, госпожа…
Ее широко раскрытые глаза сузились до размера щелок, и в них запрыгал веселый чертенок.
— Можешь называть меня Синтией!
На этот раз в игре ее интонаций мне померещилось обещание. Похоже было, миражи становились моей визитной карточкой, но разбираться в собственных чувствах, и уж подавно в ее, было недосуг.
— Видишь ли, Синтия, Гай и гей, по сложившимся понятиям, имена разные, хотя в случае с Калигулой я не был бы так категоричен… — сделал небольшую паузу, призванную подчеркнуть мое уважение к собеседникам. — Для меня, человека из народа, было бы слишком большой честью встать в один ряд с римскими императорами! Хотелось бы верить, что, идя мне навстречу, вы не сочтете невозможным пользоваться полученным мною в школе прозвищем. Поскольку фамилия моя длинна и труднопроизносима, друзья называют меня просто Дэном…
— Ну что же, Дэн так Дэн! — милостиво согласилась женщина, пожав беломраморными плечами.
Держа в руке кубок, как-то очень по-свойски уселась на подиум. Сделала глоток вина. Я поспешил последовать ее примеру. Жизнь явно налаживалась, о чем свидетельствовал изысканный вкус напитка, разительно отличавшегося от той бурды, что впаривают российскому покупателю под разными наклейками.
Молчавший все это время Теренций ожил:
— Похоже, эээ…
— Дэн, — подсказала Синтия, — этого симпатичного парня зовут Дэн, впрочем, ты все равно забудешь!
— Похоже, Дэн, — послушно повторил сенатор, — боги оставили тебя своими молитвами! Или единственный Бог?.. Мне говорили, ты христианин? Отрицать, надеюсь, не станешь?
Отрицать?.. В чем в чем, а в вероотступничестве заподозрить меня было трудно! Каждый русский, часто втайне от себя, в глубине души христианин. Хотя бы потому, что на иную, кроме божественной, милость — а тем паче власти и общества — ему рассчитывать не приходится. Стоит жареному петуху занести свой клюв, как мы бежим в церковь ставить свечку. Но, зная сложившуюся в Риме практику, бравировать своей принадлежностью к религии предков как-то не хотелось. Тем более что в словах Теренция слышалась угроза, и отнюдь не скрытая.
— Или ты, как этот?..
— Апостол Петр! — заполнила оставленную для нее паузу женщина. — Он трижды отрекся от Учителя…
— Именно! — подтвердил сенатор. — Что бы, Синтия, я без тебя делал!
И посмотрел на меня воловьими, навыкате, глазами. Я тем не менее продолжал тянуть время и отвечать не спешил.
— Видишь ли, Теренций…
— Мой Теренций! — поправила Синтия, вскинув со значением палец. — У нас бытует примочка величать уважаемых людей «мой». Этим ты как бы примазываешься к их значимости…
— Видишь ли, мой Теренций, — повторил я за ней, намеренно растягивая слова, — в этом деле есть один нюанс! К христианам я себя, естественно, отношу, только если тебя интересует воцерковленность, то тут у меня, как и у многих из нас, есть некоторые соображения…
Выражение лица сенатора стало таким, как если бы он долго жевал лимон.
— Эти ваши прибамбасы мне фиолетово… — ехидно усмехнулся. — Как и диким зверям, рвущим твоих единоверцев на куски! Во времена Нерона вы для фана подожгли Рим, теперь подрываете устои империи, да хранят ее боги! Как гражданин и лидер нации я обязан тебя наказать, если… — пожевал слюнявыми губами сластолюбца, — если мы не договоримся!
Давая время осмыслить свои слова, сенатор отпил из кубка и подал знак стоявшему за колонной рабу вновь его наполнить.
Вот, значит, как, понял я, привычный к жизни в условиях укрепляющейся демократии, у них тут все как у цивилизованных людей! В таком случае, опасаться нечего, искусством договариваться мы все владеем в полной мере. Изобразил на всякий случай на лице усиленную работу мысли, произнес голосом сладким, как шербет Востока:
— Радостно слышать, мой Теренций, что великий Рим стоит на незыблемых принципах морали! Возможность найти компромисс по любым вопросам свойственна лишь продвинутым пользователям застопорившейся на каком-то этапе эволюции. В самом деле, не фанатики же мы, чтобы не видеть за буквой закона собственной выгоды…
Опустил покорно голову, но так, чтобы видеть лицо сенатора. Оно просияло.
— Клянусь Юпитером, ты на редкость сообразительный малый! Приятно видеть, как человек делает выбор в пользу сотрудничества, когда альтернативой ему служит распятие на кресте…
Такое цветистое вступление предполагало наличие у оратора чувства юмора и могло бы сделать честь и Цицерону. Я весь обратился в слух и уже испытывал горячее желание согласиться со всем, что будет сказано, но тут в колоннаду вбежал одетый в короткую тунику юноша. Тяжело дыша, он поклонился сенатору и замер в ожидании разрешения говорить.
