Он знает, что будет с ним дальше, если не начать немедленное лечение.
Иногда ему кажется, что черви уже съели все его внутренности. Без остатка. И теперь он просто пустая оболочка, внутри которой темнота и холод, и черви, висящие на стенках. Они готовятся к последнему броску. И когда наступит время, они прогрызут миллионы крошечных дыр в его теле и выберутся наружу. И он проснется, весь облепленный ими с ног до головы.
Ибишев представляет себе, как черви–трипонемы плывут по кровеносным рекам, словно морские змеи, выставив хитиновые головы над поверхностью. Плывут наверх, к затылку и вискам. И… торопливо высаживаются на марсианскую поверхность мозга. И, раскрыв челюсти, с наслаждением погружают их в пульсирующую мякоть. Все глубже и глубже. И голова Ибишева начинает разрываться от боли, и перед глазами плывут желто–красные пятна.
Два часа ночи. Он садится на край кровати, сжимает виски руками и изо всех сил пытается сопротивляться смертельным трипонемам. В комнате темно. Из–под двери отчаянно сквозит. В тишине слышно ровное дыхание спящих и тиканье будильника на столе. Ибишев сжимается в комок и старается не двигаться, потому что, если он двинется, то обязательно заденет шаткий стол: упадет стакан, или тарелка, или книга, и кто–нибудь проснется и включит свет и будет спрашивать «Что случилось?», и тогда голова непременно разорвется от боли.
Ибишев боится, что его болезнь станет заметной. Он боится что те, двое, которые живут с ним в этой комнате, могут услышать, как скрипят челюсти розовотелых червяков в его измученном теле. Но те, двое, всегда слишком сильно шумят. По утрам один из них тридцать раз отжимается от пола и поднимает гантели. От него пахнет потом. Другой, сидя в одних спортивных финках на табурете, громко поет и нарезает хлеб для завтрака. По вечерам, окутанные сигаретным дымом, они играют в нарды.
На всякий случай Ибишев не снимает свитера. Толстый свитер хорошо приглушает звуки жующих челюстей. Поэтому теперь он спит не раздеваясь.
Он достает из чемодана банку абрикосового варенья. Последняя. Осторожно снимает крышку. В бледных солнечных лучах дольки абрикоса в густом сиропе кажутся прозрачно–золотыми. Ибишев находит чистую ложку и начинает медленно есть, тщательно смакуя каждый кусочек.
От сладости ломит зубы.
Ибишев думает о той женщине из дома на окраине. Вспоминает, как она лежала, прикрыв живот влажной от пота простыней. Ее обвисшую грудь с коричневыми сосками. Ее запах, ее сухие губы. Ее усталую улыбку.
Она сама помогает ему и говорит:
— Не бойся.
Гладит его плечи, обнимает и говорит:
— Не спеши.
Женщина растет в темноте, заполняет собой всю комнату, становится огромной и бесформенной, и тело ее кажется бесконечным пространством плоти. Он трогает рукой ее огнедышащее лоно и смеется.
Ибишев не чувствует к ней ненависти. Он не винит ее. Он вообще не думает об этом. Великий дар узнавания спас его от ненависти. Ибишев все понял еще тогда, стоя у дверей, узнал по причудливым знакам, расставленным на его пути. Розовые помпоны на тапочках, и кошка, и занавеска в окне…
Дар узнавания — проклятие и путь к освобождение. Он идет навстречу неизбежному с широко открытыми глазами.
Ибишев ест варенье и смотрит в окно.
Когда наступят сроки, и тело его, пожираемое червями–трипонемами, совершенно разрушится и обратится в сухую пыль, он обретет, наконец, желанное освобождение. И душа его отделится от мертвой плоти и станет легкой и свободной, и никто больше никогда не увидит его отражения в зеркале. И он будет ходить в толпе людей по бульвару в Денизли, и будет лето, и в бильярдной будет играть музыка. И никто не узнает его.
Ибишев пытается вспомнить лицо пеннорожденной. Но ничего не выходит. Джамиля — Зохра скрыта от него непроницаемым покрывалом.
Разваренная абрикосовая мякоть тает во рту.
За окном начинает смеркаться. В здании напротив зажигаются окна. Женщина вешает белье на балконе. Ибишев выбрасывает пустую банку из–под варенья в мусорное ведро и пересаживается на кровать. Его знобит. За стеной играет музыка. Он по–прежнему один, те, двое, еще не вернулись, и он рад этому.
Ибишев сидит неподвижно, уставившись в сгущающуюся темноту.
Вначале появляются благородные огненные змеи. С шипением они проносятся перед ним, касаясь лица обжигающим шлейфом искр и пара. Как только исчезает последняя змея, с потолка начинают медленно падать хлопья теплого пепла. Пепел бесшумно кружится по комнате, словно снег. Ровным слоем ложится на стол, кровати, пол. Ибишев смеется и, подняв голову, смотрит на потолок, чтобы определить, откуда берется этот пепел. Но оказывается, что потолка нет. Вместо него — бархатное небо с полумесяцем, вырезанным из фольги.
От пепла першит в горле. Ибишев жмурится. Когда он, наконец, открывает глаза, оказывается, что с неба падает вовсе не пепел, а буквы. Тысячи, миллионы, миллиарды крошечных букв. Ибишев раскрывает ладони и пытается поймать их. Он вскакивает со своего места и начинает гоняться за ними по всей комнате, натыкается на стол. На пол падает стакан, разбивается. Ибишев хочет собрать осколки, но вдруг понимает, что стоит по колено в холодной воде среди пышных морских водорослей. Задыхаясь от смеха, Ибишев ходит по комнате, а потом, набрав воздуха в легкие, ложится лицом в эту холодную воду, и она плавно качает его из стороны в сторону И он видит, что весь пол под водой усыпан буквами. И буквы сами собой складываются в слова. Он пытается прочесть то, что получается. Но слова слишком быстро меняются.
Вода относит его под стол. Ибишев переворачивается на спину и наблюдает за тем, как стол стремительно растет куда–то в небо. Ножки его превращаются в гигантские столбы. Он пытается ухватиться за них, но столбы скользкие, словно их намазали жиром.
Гребя руками, Ибишев доплывает до кровати, и в зарослях качающихся водорослей в темноте замечает тускло блестящий странный предмет. Он протягивает руку, и в руке у него оказывается чудесная бритва с перламутровой ручкой.
Ибишев кладет бритву в карман. И все исчезает само собой.
Он возвращается в Денизли.
21 декабря — десять дней до Нового Года. Витрины магазинов увешаны гирляндами и разноцветными лампочками. Перед входом в метро наряженна елка. Здесь, в столице, далекий Денизли кажется призрачным и нереальным, но Ибишев, идущий по улице в черном драповом пальто с фибровым чемоданом в руке, знает, что Денизли реально существует.
Он останавливается около большой наряженной елки и закуривает. Прохожие не обращают на него внимания. Они проходят мимо, разговаривают, смеются. А Ибишев со злорадством думает, что стоит ему только захотеть, и с неба валом повалят буквы, или хлопья пепла, или что–нибудь еще более удивительное и страшное. Например, горящие сигареты. Он представляет себе лица всех этих людей. Как они будет кричать и прятаться от летящих сигарет… Смерть, бушующая внутри его тела, сделала его всесильным. И это нравится ему. Он стал подобен священному Ибису — богу с головой птицы!
Ибишев опускает воротник и торопливо заходит в метро. Он знает, что больше не вернется в Баку.
Он успел к последнему автобусу, идущему в Денизли.
Устроившись на заднем сиденье, рядом с окном, Ибишев закрыл глаза. Через несколько минут автобус тронулся.
Когда они, наконец, выбрались из города на шоссе, Ибишев сделал так, что колеса автобуса оторвались от земли и они полетели по черному небу. И, улыбаясь, он смотрел на множество огней там, внизу. И ему было холодно, потому что в небесах всегда холодно.
Ибишев думает о том, что будет с ним, когда он умрет.
2.
31 декабря я вернулся домой.
Я пришел за два часа до Нового Года с сеткой апельсинов, и мой брат, увидев меня на пороге, расплакался и кричал как сумасшедший. И его жена тоже плакала.
Я благодарен им за то, что они не стали меня ни о чем расспрашивать.
Супу из цветной капусты явно не хватает остроты. А я люблю острое — красный перец. И стручковый, жареный на масле, к мясу. И рыбу, фаршированную орехами, алычей и луком, но обязательно морскую. Речная все–таки отдает тиной. В ноябре–декабре на местный базар у автовокзала привозят миноги. Почти даром, если брать много. Миноги следует готовить целиком, с внутренностями, и подавать их с какими–нибудь необычными солениями, например, маринованным кизилом!
