Большая черная птица сидит, оперевшись на раскрытое веером покалеченное крыло. Повсюду на перилах и на полу клочья перьев и пуха. Раскрыв клюв с торчащим острым языком, она выжидательно смотрит на Селимова глазами цвета старого золота.
Облака затопили все небо. Стало темно. Птица тяжело перевалилась на правый бок и заковыляла в угол балкона.
Селимов не любит птиц. В кошмарах они выклевывают ему глаза, хлопая по воздуху огромными пыльными крыльями. Он быстро зашел в комнату и закрыл балконную дверь. Ему было страшно.
Пошел дождь. Птица сидела, забившись в угол и закрыв глаза. Ручейки воды стекали по ее черным блестящим перьям. Время от времени она раскрывала клюв и издавала резкие клекающие звуки. Холодные мурашки бежали по спине Селимова, стоящего за балконной дверью.
Дождь не прекращался до самого вечера.
Глава 7
ЛУПАНАРИЙ
(Лупанарий* — публичный дом)
1.
Хорошо известно, что моча отпугивает ледяных призраков. Ее резкий стойкий запах отнимает всю их силу и привлекательность. Разбрызгайте мочу перед входной дверью и можете быть уверены: призраки никогда не нарушат покой вашего дома.
Базилик и чемерица просветляют голову, очищают кровь от смертоносных гумморов и снимают напряжение.
Клубок ниток перенимает на себя смертельные проклятия и запутывает жестко детерминированные нити судьбы.
Серебряный нож с корочкой хлеба под подушкой — лучшее средство против ночных поллюций и кошмаров. Так учит Черная Кебире.
Несмотря на все старания Алии — Валии, выздоровление Ибишева шло медленно и тяжело и затянулось почти до конца лета.
Утром 18 августа, плотно позавтракав вареными яйцами, медом, свежими сливками и молоком, Ибишев впервые со времени своей болезни попросил согреть ему воду для бритья.
Он смотрит на свое лицо в круглом зеркальце. От горячей воды в железной миске поднимается пар. Он затуманивает поверхность зеркала и отражение лица совершенно расплывается. Теперь оно еще больше похоже на маску, сделанную без всякой пропорции и чувства меры. Ибишев вытирает зеркало подолом майки и ставит его на место. Черты лица за влажной поверхностью стекла по–прежнему выглядят смешно и нелепо.
Он не может быть таким на самом деле.
Но в Ибишеве больше нет ни ярости, ни отчаяния. Все перегорело. Растворилось без остатка в черных гумморах, испарилось вместе с потом через поры на коже, превратилось в цепочку воспалившихся угрей на подбородке. Утекло вместе с каплями спермы и крови во время безумных ночных бдений…
Кончается это лето. Ибишеву пора возвращаться в Баку, в институт. И, может быть, то, что осталось в самой глубине его сердца от образа обнаженной богини, там, в грохоте обыденности большого города постепенно исчезнет так же, как исчезли его ярость и отчаяние.
Ибишев окунает помазок в медную мыльницу и после короткой паузы решительно мажет щеку теплой пористой пеной. Опасная бритва с чудесной перламутровой ручкой лежит рядом, на краю раковины. Сверкающее лезвие. Проверяя себя, Ибишев задирает кверху голову. Смертельный лабиринт из трещин на потолке все еще притягивает его. Но теперь он может заставить себя отвести взгляд.
С того дня Ибишев стал бриться аккуратно через день. И матери каждый день благословляли Черную Кебире и, навестив ее, целовали ей руки и плакали. И Ибишев, почти вырвавшись из замкнутого круга своих лабиринтов, медленно, шаг за шагом, возвращался к жизни. И в этом была заключена великая надежда.
Вечер. Все трое — две матери и сын — сидят на балконе за откидным столом под тусклой лампочкой и маленькими ложечками пробуют из блюдечек свежесваренное абрикосовое варенье. На Ибишеве белая рубашка. Из коротких рукавов торчат его худые руки. Волосы еще мокрые после душа.
— В этом году отличные абрикосы. И много…
— Завтра сварим еще два баллона. Один заберешь с собой в Баку. Будешь пить там с чаем.
— Не надо…
— Как это не надо?! Мы еще кизил сварили для тебя…
— И инжир, друзей угостишь…Ешь, ешь, сынок…
Одна из матерей гладит его щеку теплой шершавой рукой. Ибишев смущен. У него щемит сердце. Ему хочется поцеловать эту маленькую шершавую ладонь. Но он не делает этого.
С моря тянет запахом мазута и рыбы. На чистом небе великое множество звезд. Отчетливо видны лучи прожекторов. Нарядная стрела высотного крана с гирляндой красных и желтых огней бесшумно двигается в темноте над крышами. Строительство гостиницы продолжается и ночью.
— Около аптеки турки открыли новый большой магазин. Продают машины. Прямо внутри стоят машины. Красивые! Всех цветов!
— Я видел такие магазины в Баку.
— Вот и до нас дошло…
Они говорят, говорят, а Ибишев смотрит в их прозрачные девственные лица и улыбается. Он чувствует себя виноватым. Он помнит о лабиринтах.
Они засиделись допоздна. Две матери и сын.
Утром следующего дня, пока еще серебряный нож и сухая корка хранили чуткий сон Ибишева, а матери на кухне, как всегда, бесшумно варили варенье, и удивительные золотые абрикосы кипели в вязком сиропе, раздался телефонный звонок. Черная Кебире. Говорила она недолго. Справилась о здоровье Ибишева и, удовлетворенно выслушав все, что по очереди ей рассказали матери, сказала, что нашла, наконец, способ свести Ибишева с женщиной и, таким образом, окончательно решить все его проблемы…
2.
Ибишеву были выданы небольшие карманные деньги, чистый носовой платок, отутюженные брюки, тенниска, свежее белье и роскошные, совершенно новые сандалии из искусственной кожи.
Пока Ибишев, густо пахнущий огуречным лосьоном, сидит на табурете в прихожей и примеряет свои новые светло–коричневые сандалии, матери причесывают его, тщательно выбирая из мокрых волос звездочки перхоти. Их девичьи лица горят от смущения. Они волнуются. Они так и не решились сказать ему об истиной цели его вечерней поездки.
— Поторопись, поторопись, сынок! Нехорошо заставлять ждать человека…
Они приносят из кухни пиалу с чищеными грецкими орехами и ссыпают их в нагрудный карман тенниски Ибишева.
— По дороге покушаешь! Теперь встань, посмотрим на тебя…
— Кажется, ничего не забыли…
— Не жмут?!
— Нет, по–моему в самый раз! Ну–ка, походи!
Сандалии отчаянно скрипят и натирают пятку. Ибишев вопросительно смотрит на матерей.
— Со временем разойдутся.
— Ну, давай, сынок, иди!
— Будь осторожен! Слушайся этого перса!
Они по очереди целуют его в лоб, и их волнение невольно передается Ибишеву.
В подъезде темно. Пахнет мочой и сыростью. Пока Ибишев торопливо спускается вниз, матери держат входную дверь открытой. Свет из прихожей разбивается на каменных ступенях лестничного пролета на желто–черные клавиши, уходящие в темноту. Ибишев наступает отвратительно скрипящими сандалиями на черно–желтые прямоугольники и спиной чувствует на себе напряженный взгляд Алии — Валии.
«…отец наш, Ибис, даруй ему забвение…»
Перс подъехал ровно в восемь, как и договаривались.
Они едут по бесконечному переплетению улиц. Мимо домов с горящими окнами, мимо пыльных палисадников, мимо бесконечных каменных заборов, и Ибишев вновь, с восторгом и ужасом, ощущает притягательную силу лабиринта, который, как воронка, затягивает их машину в свое жерло. В дрожащем свете фар лабиринт кажется еще более прекрасным.
Перс молчит. В уголках губ застыла насмешливая улыбка. Смуглое лицо (как и лицо его хозяйки) напоминает восковую маску.
Перс курит длинные коричневые сигареты, каких Ибишев никогда не видел. Перс уверенно ведет большую черную машину сквозь переплетение улочек, безошибочно ориентируясь в смертельном лабиринте. У него тонкие цепкие пальцы и на мизинце правой руки — серебряный перстень–печатка с полированным нефритом.
Они выезжают к бульвару. Вся набережная залита светом фонарей. Два прожектора освещают большой портрет улыбающегося Салманова в черной водолазке на фасаде дома. Вокруг бильярдных столов, стоящих под полосатым навесом, толпится молодежь. Все скамейки заняты. У рекламного щита кока–колы и рядом с новым супермаркетом дежурят патрульные машины с выключенными мигалками.
