Питался он один раз в день, поздно ночью. Жена выносила ему на балкон еду, кормила с ложки, умывала, укутывала одеялом или пледом и, причесывая его длинные и мягкие, как шелк, серебристые волосы, рассказывала ему последние городские новости.
Там же, на балконе, стояла ширма, за которой почтенный Ахад Касумбеков справлял свою нужду в эмалированный горшок.
Потом наступила весна. И на мартовские праздники, когда на улицах по всему городу разжигали костры, на тумбочку, рядом с плетеным креслом безумного учителя, жена поставила блюдечко с проросшей пшеницей, и она простояла там до самого мая.
И многие привыкли видеть его сидящим на балконе. И никто не знал, сколько это будет продолжаться еще. И никто, кроме жены старого учителя, не замечал, как с каждым днем глаза его все больше выцветают. И когда в самом конце лета она заглянула в них и увидела, что они стали совершенно прозрачными и блестящими, как полированное стекло, она поняла, что он умер.
Его похоронили на старом кладбище, рядом с воротами. И те, кто опускал его тело в прокаленную от зноя землю, удивились тому, каким оно было легким.
Обезумевший и оглохший от горя Ахад Касумбеков так и не захотел узнать то, о чем уже много месяцев назад знал весь Денизли: Джамиля — Зохра не пропала. Она и не думала никуда пропадать. Она просто тривиально сбежала с каким–то дачником–художником в Баку, и с ней все в полном порядке, как и предсказывала Черная Кебире…
6.
Она вернулась в Денизли лишь через десять лет.
Ее привез запыленный рейсовый автобус номер 113. И не было никаких знамений. И небеса хранили загадочное молчание. И первыми ее увидели скучающие хозяева ларьков вокруг вокзала. И, узнав, оцепенели. И пока она шла по пустынной, пышущей жаром улице, люди выходили на балконы и смотрели ей вслед. А она, окруженная золотым свечением божественной протекции, шла, словно не замечая на себе пытливых взглядов множества глаз. И уже тогда всем стало ясно, что прошедшие десять лет, и смерть несчастного Ахада Касумбекова, и добровольное затворничество ее матери, и все, происходившее в Денизли за эти годы, как и сам Денизли с его побуревшими от пыли домами, скрюченными маслинами, переплетением улочек и хищными виноградниками — на самом деле не имеют ровно никакого значения. И что это всего лишь подобие декорации, выстроенной кем–то специально для нее…
И вечером того же дня Кебире самолично зарезала одного черного и одного белого петуха, собрала их кровь в деревянную миску и, сотворив над ней необходимые молитвы, закопала в углу двора. И в глазах ее, непроницаемых и черных, как угли, был страх, какой никто никогда не видел в них. И она велела, несмотря на духоту, закрыть наглухо все ставни и двери в доме.
И за несколько часов до рассвета по безлюдным улицам Денизли стали метаться обезумевшие собаки. И птицы стали биться в закрытые окна домов и разбивались насмерть, и тротуары были усеяны их мертвыми телами. И люди просыпались от удушья и горького аромата полыни. И когда из–за горизонта появился сверкающий диск солнца, море вдруг вздыбилось, словно взорвалось, и покатило к берегу потоки грязной пены. Задрожали стекла, вспыхнул и погас маяк, ветер обрушился на город всей своей чудовищной тяжестью. Сплошное облако пыли закрыло небо до самого горизонта. И в городе остановились все часы.
Даже привыкший к «мусорным ветрам» Денизли никогда не видел такого урагана. Когда он, наконец, отступил, выяснилось, что снесены почти все столбы электропередачи, сорваны вывески с магазинов и перевернуто несколько ларьков вокруг вокзала и на площади, не считая гигантских куч мусора на улицах и поваленных деревьев.
Пролитая петушиная кровь и заклинания не смогли остановить ветер.
Таким было возвращение Джамили — Зохры домой. И с того самого балкона, на котором прожил последний год своей жизни почтенный Ахад Касумбеков, она с улыбкой смотрела, как ей салютуют бравые карбонарии из ФНС, марширующие по улицам Денизли.
— Только посмотри на себя, в каком ты виде!.. Что это за юбка на тебе?! Все же видно! Стыд один… Весь город только о тебе и говорит! Какой позор, какой позор! — вполголоса говорит мать, нарезая овощи в большую эмалированную кастрюлю. На голове у нее черная косынка. — Только и слышишь отовсюду: «Джамиля, Джамиля»… Будь проклят тот день, когда ты родилась…
А Джамиля — Зохра продолжает стоять, прижавшись к перилам, и улыбается, облитая солнцем, как могут улыбаться только дети и богини, рожденные из пены.
И вечером она в коротком махровом халатике устраивается с ногами на старом диване, рядом с матерью, и несчастная женщина, не удержавшись, начинает плакать и целовать ее руки и лицо.
— …неужели я родила тебя… неужели…ни одного изъяна…хоть Аллах послал бы тебе шрам какой–нибудь…каждый день молюсь за тебя…»
И сквозь мутную толщу прошедших годов, напоенных смертью, забвением и немотой, молитвы ее обращаются в благословление.
Глава 5
ПОД ЗНАКОМ МИТРЫ
1.
Сияющий Митра в золотой колеснице стремительно несется по безоблачному небу, и глаза его источают солнечное безумие. И море внизу похоже на растопленное масло….
Башмаки мои пришли в совершенную негодность. Особенно левый. Подметка едва держится. Утром я попытался обвязать его тонкой проволокой, но из этого ничего не вышло. Во–первых, неудобно ходить, а во–вторых, через несколько шагов проволока или соскальзывает, или лопается. Надо попробовать веревкой. Это были хорошие туфли, удобные и ноские. Кажется, английские. Thomson. Я покупал их в Москве. Одну пару себе, одну пару брату.
За все годы, которые он прожил в моем доме — это единственное, что я ему подарил. Я привык жить рядом с ним, не замечая ни его, ни его жены.
Я сижу на песке, в тени нависающей скалы. Судя по описаниям в романе Селимова, это то самое место, где Ибишев впервые увидел свою Венеру: «маленькая лагуна, пересеченная посередине упавшим столбом электропередачи». Верхушка столба, уходящая в воду, обросла водорослями и ракушками. Я очень устал, и башмаки мои вот–вот развалятся прямо у меня на ногах. Мне надоело разговаривать с невидимой аудиторией. Мне надоело бродяжничать и я боюсь потерять память, боюсь проснуться однажды и обнаружить, что все вокруг исчезло: Селимов, сочиняющий «Ибишева», засыпанный пылью Денизли, Черная Кебире, преданный и проклятый Пашаев, бегущий из города на разбитом баркасе, Великая Бумажная Революция, захлебнувшаяся в собственном дерьме, — и осталась лишь гулкая пустота и неизбывное чувство утраты…
2.
Бумажные карбонарии ушли так же шумно, как и пришли. Романтическое двухлетнее правление ФНС в стране и в Денизли закончилось в одночасье с первыми серьезными неудачами на фронтах, вызванными хаосом, неразберихой и откровенным предательством, буквально захлестнувшим большую часть еще только формирующейся национальной армии. Новоиспеченные генералы один за другим оставляли села, города и целые районы, продавали противнику топливо и боеприпасы, мародерствовали. Страна разваливалась на глазах. Нескончаемые волны беженцев с оккупированных территорий бесчинствовали в столице. Страх и нерешительность совершенно парализовали руководство ФНС. И всем было очевидно, что катастрофа неизбежна, и воздух был пропитан головокружительным ароматом гражданской войны, и люди боялись спать по ночам.
Все закончилось в середине мая. В Баку произошел переворот. За несколько часов вооруженная оппозиция, возглавляемая большей частью бывшими государственными чиновниками, отстраненными карбонариями от власти, при поддержке полицейских спецчастей и некоторых полевых командиров, почти бескровно взяла под контроль столицу. И в течение каких–то пяти дней страна, уставшая от беспорядков, хронического безвластия и поражений — капитулировала. ФНС-овские функционеры, не успевшие бежать, сдались на милость победителей. Начались массовые аресты и чистки. И народ приветствовал новых триумфаторов.
В последние дни перед самым переворотом глава денизлинских революционеров Пашаев заперся в своем кабинете на втором этаже мэрии и погрузился в беспробудное пьянство. Он никого не принимал, не отвечал на телефонные звонки и не покидал кабинета даже по нужде, приспособив в качестве горшка большую керамическую вазу с ручками. У его дверей постоянно дежурили двое охранников, доставляющие ему еду и выпивку.
