Он не был денизлинцем по рождению. Родина его находилась в пустых безлюдных землях у самой границы, там, где в редких зеленых оазисах из–под красных камней бьют минеральные источники и где море кажется призрачной мечтой. Но, несмотря на это, даже самые ярые недоброжелатели Салманова вряд ли стали бы отрицать его заслуг перед Денизли. Еще задолго до распада Красной Империи он, в те годы еще совсем молодой, много лет подряд возглавлял город и вряд ли кто–нибудь забыл, что именно при нем в 1972 году была выстроена электростанция, две девятиэтажки в верхних кварталах, новый автовокзал, закончена реконструкция городской канализации и отремонтирован кинотеатр…Он уехал из Денизли в 1987, чтобы через семь лет вернуться в сопровождении пятисот солдат и двух БТР.
«Этот город так же дорог мне, как и каждому из вас!»
3.
Наступившая жара была невыносимой. Уже за час до полудня было невозможно выйти из дома. Трещали стволы деревьев. Асфальт размягчался и становился как пластилин. И прокалившийся до горечи воздух словно кипящая вода заливал кривые улицы города. Обезумевшие насекомые тысячами выползали из пылающих жаром подвалов и, обессилев, умирали прямо на тротуарах. И у людей шла носом кровь. Бродячие собаки группами собирались на морских отмелях и, стоя по брюхо в теплой воде, смотрели остекленевшими глазами на набегающие волны и выли. И полицейские, производящие аресты наиболее активных карбонариев, обвязывали лица платками или полотенцами, чтобы, выходя на улицу, не сжечь кожу. И жизнь в городе замирала до вечера. Но даже когда огромный пылающий шар солнца наконец–то тяжело закатывался за горизонт, раскалившееся небо еще в течение нескольких часов оставалось почти оранжевым, и измученные люди не знали покоя… Каменная кладка стен, асфальт, деревья, прибрежный песок и даже вывески магазинов продолжали источать убийственный жар. Сердечные приступы, головокружения и потери сознания стали делом обычным. И до самого утра не смолкал рев сирены машины «скорой помощи». В городской больнице пришлось ставить дополнительные койки прямо в коридоре.
Солнце накаляло водонапорную башню и из кранов текла горячая вода, почти кипяток. Комендантский час, введенный новыми властями, не соблюдался. Люди не уходили с городского пляжа до самого рассвета, но даже море не приносило облегчения. И из–за повсеместно включенных вентиляторов и кондиционеров, не успевающих толком охлаждать прокаленный воздух, то и дело вырубались трансформаторы на электростанции.
Светозарный Митра в своей золотой колеснице улыбается с пышущих жаром небес, и птицы, пораженные его светом, камнем падают вниз и умирают, застревая в проводах и кронах обожженных деревьев…
4.
— Выпей, сынок, айран! Станет легче.
Вдовы–двойняшки трогают горячий лоб Ибишева, покрытый горячей испариной, и многозначительно переглядываются. Пустынная улица тонет в слепящем мареве. Чахлая маслина под балконом густо припорошена серой пылью, как пеплом. Ибишев отхлебывает прохладный кисловатый айран из высокого стакана, и на несколько мгновений огонь, полыхающий у него внутри, как будто бы стихает, уступая место тупому оцепенению.
— Молоко свернулось от жары.
Ибишев вяло кивает и, достав из смятой пачки сигарету, закуривает. На правой ладони две большие обкусанные бородавки.
— Ты слишком много куришь, сынок. Пошел бы лучше полежал, отдохнул немного. Мы тебе и постель перестелили.
Он продолжает молчать, и в его глазах, воспаленных от бессонницы, Алия — Валия явственно видят глухое отчаяние и, быть может, мольбу о помощи. Они трогают сутулые плечи Ибишева, гладят сальные волосы, и сердца их ноют от невыносимой боли. Две несчастные вдовые птицы с маленькими детскими ладошками, всегда теплыми и шершавыми от работы, они ничем не могут помочь ему, не могут спасти его. И их единая душа — одна на двоих — легкая, почти невесомая, как перья серой чайки, так же сжимается и трепещет, как и измученная плоть Ибишева.
С того дня, как он увидел обнаженную Джамилю — Зохру, сияние Венеры над ним не ослабевает ни днем, ни ночью. Ее томный, жемчужно–белый свет несет Ибишеву гибель и безумие…
…я драгоценность в царстве Лотоса, я свет над полями, залитыми ледяной водой, я золотой зрачок черной птицы, я плоть, умирающая от желания, я священный Ибис — великое в малом, и стыд…
Она повсюду. Зеркала многократно умножают ее образ, и маленький кусочек зеленой ламинарии, приставший к ее коже, становится бесконечным. Целые поля колышущихся ламинарий. Свет над ними, словно вкус крови на треснувших губах, и в каждой складке белой простыни черты ее лица. И в каждом произнесенном слове — ее голос, и в каждом движении — ее тело, и в темноте — ее лоно. Его трясет как в лихорадке, низ живота разрывается от боли. Он стоит один в самом центре ночи, драгоценность в царстве теней, малое в малом, и в фиолетовом небе огненно–красный Марс, мертвенно–бледный Плутон, сверкающий Меркурий, и она, жемчужно–белая Венера — Зохра… Невыносимо душно. Трещит голова. Ибишев просыпается на совершенно мокрых простынях в золотисто–рыжих сумерках, которые, словно туман, заливают комнату до самого потолка. Свет настолько плотный и густой, что в первое мгновение ему кажется, будто это не свет, а вода. Он протягивает руку и шарит в пустоте. Ему все еще хочется спать, но усиливающийся зуд в носу заставляет его подняться и быстро идти в ванную.
Торопливо защелкнув за собой дверь, Ибишев наклоняется над раковиной. Капли горячей крови вытекают из ноздрей, набухают на кончике носа и, срываясь, разбиваются о белую эмаль. Одна за другой. Одна за другой. Так–так. Так–так. Словно размерный ход старых часов в столовой. Он будет терпеливо стоять над раковиной до тех пор, пока в носу не образуется колючая корочка свернувшейся крови…
Умывшись Ибишев садится на пол и, задрав голову, наблюдает за трещинами на известковой побелке потолка. Тонкие, едва заметные глазу, они бесконечно разветвляются, расходятся в разные стороны, переходят с потолка на стены, то решительно удаляясь друг от друга, то вдруг сливаясь в одну единую линию. Обычно он начинает с самой середины, там где трещины переплетены в настоящий клубок. Главное — хорошо запомнить ту, которую ведешь. Научиться безошибочно узнавать эту линию во всех ее изгибах, поворотах и разрывах среди сотен похожих, чтобы не сбиться и не оказаться в тупике. Иногда это ему почти удается, и тогда сердце его начинает бешено колотиться. Кажется, еще немного и он выберется из этого лабиринта, но в последний момент обязательно что–нибудь мешает: или мотылек, неподвижно сидевший на стене, вдруг начинает летать под самым потолком, или от напряжения на глаза наворачиваются слезы, и тогда приходится начинать все заново.
Ибишев упрямо блуждает в проклятом двумерном лабиринте, даже не догадываясь, что хитрые боги внимательно следят за тем, чтобы он никогда не нашел из него выхода…
Линии на потолке превращаются в одно сплошное серое пятно.
Ибишев температурит уже четвертый день. Его лихорадит. Он лежит, закутанный в легкое одеяло, и тихо плачет от боли в суставах. А на подоконнике в железной банке из–под зеленого горошка умирает чахлый лимонник, обожженный неистовым солнцем.
— Это все из–за жары! Ты перегрелся…
Матери ставят ему на лоб хлопчатобумажную тряпочку, смоченную в холодном уксусе, и у Ибишева перехватывает дыхание.
— Сейчас поешь бульона…как ты любишь, с укропом, с мятой…и все сразу пройдет!
Они крошат маленькие кусочки хлеба в чашку с бульоном, и Ибишев сквозь пар, поднимающийся от чашки, рассматривает их прозрачные чистые лица.
— Вот так, сынок, кушай, кушай! Хорошо… Станет легче. Приподними голову.
— А перед сном выпьешь травяной отвар и будешь спать спокойно…
— Ужасная жара. Никто и не припомнит такого!
— Совсем нечем дышать! И солнце такое красное–красное!
От горячего бульона на лице его выступает испарина. Алия — Валия все говорят и говорят голосами, похожими на шелест листвы, и гладят его волосы, и поправляют ему подушку, и меняют на лбу тряпочку с уксусом. А он, преодолевая боль в отекших глазах, в каком–то оцепенении следит за тем, как по занавеске на окне быстро расползается черное пятно. Оно превращается в дыру с тлеющими краями, к потолку взвивается струйка белесого дыма, и через несколько секунд вся занавеска вспыхивает словно факел. Огонь мгновенно перекидывается на карниз. Комната наполняется чадом и запахом гари…
