Сначала бились две пары петухов, и зрители встретили эти схватки с прохладцей, но когда очередь дошла до Кащея, как только Зарбала, что держал его под мышкой и поглаживал головку, грудку петуха, отпустил Кащея на землю, и Кащей, высоко подняв шею, сильно захлопал крыльями, казалось, по арене пронеслась волна, приведшая зрителей в особый раж. Высоко держа голову, выпятив грудь, продолжая махать крыльями, Кащей, верный своему обычаю, совершил круг по арене, и то, сколь гордо он исполнил эту свою всегдашнюю церемонию, дополнительно вдохновило зрителей, особенно болельщиков Кащея.

Хозяин соперничающего петуха также опустил свою птицу на противоположный конец площадки. Этот старый петух, у которого еле открывался один глаз, видимо, провел множество боев, его гребень и борода, по всей видимости, не раз ощущали силу чужих клювов и оттого, казалось, были в оспинках, оперенье на грудке повыдергано так, что кое-где даже просматривалась кожа; своим видом петух явно проигрывал в сравнении с Кащеем.

Старый петух, не сходя с места, пару раз тоже захлопал крыльями, затем, как бы прочищая горло, громко и гортанно закукарекал.

Именно тогда произошло то немыслимое событие: услышав гортанный крик старого петуха, Кащей в явной панике бросился бежать и, проскользнув опять, как всегда, меж ног зрителей, снова скрылся где-то рядом с миндалевым деревом.

Все это случилось столь внезапно и неожиданно, что все остолбенели, мгновенно воцарившуюся тишину нарушил лишь громкий возглас Музаффара:

— Кореш, Зарбала, почему так случилось, почему?

И этот бесславный побег тут же лишил Кащея всего завоеванного прежде авторитета и уважения.

— Братан, да он оказывается, слабак!..

— Ну и ну!

— Что это было?

— Кащей оказался трусом!..

Как уже говорилось, с тех пор как стоматолог Фейзи-бек, прибыв из Стамбула, начал практиковать в зоне отдыха «Райский уголок», он всегда старался говорить на азербайджанском наречии турецкого языка, но это событие так потрясло его, что он перешел на чисто анатолийское наречие и, глядя на Зарбалу, застывшего, только хлопавшего глазами, сказал замысловато:

— Бессмертный Кащей оказался не соответствующим своему прозвищу! — затем добавил с видимым сочувствием: — Брат мой, на этом свете нет ничего вечного!.. Забудь!..

В свое время потерявшая в течение одного года отца, мать, а затем и сестру, Анна Викторовна в подтверждение своих мыслей часто говорила про себя: так и есть, беда не приходит одна, но, ясное дело, Зарбала не знал. Однако оказалось, что несчастья Зарбалы не ограничились позорным побегом Кащея с поля боя, основная беда была еще впереди хода ее мыслей.

Как только Кащей на глазах у собравшихся смылся с арены и на площадку выпустили очередную пару петухов, Зарбала больше не стал задерживаться, прихватив коробку, направился непрочными от потрясения шагами в сторону миндалевого дерева, схватил за крыло Кащея, что, снова прижавшись к земле, прятался за толстым стволом дерева, забросил его в коробку. Закрыв глазки, Кащей не издавал ни звука, словно стыдился собственного позора, но это уже не так беспокоило Зарбалу.

Естественно, Амина уже знала о случившемся, и когда Зарбала с коробкой под мышкой вошел во двор, она не сказала ни слова. Зарбала тоже не промолвил ничего, и только когда он, отбросив коробку с Кащеем к дверце курятника, направился к воротам, Амина инстинктивно и с тревогой спросила:

— Ты куда, Зарбала?

— К чертям собачьим!.. — выпалил он, выходя со двора.

Мирзаага — мясник в нескольких поколениях — являлся, быть может, самым худющим из мясников в Азербайджане. Он был настолько худ, что, казалось, кости его виска и челюсти выступали наружу; процесс разжевывания им пищи виделся людям как на рентгеновском снимке, но подобная худоба нисколько не сказывалась ни на его трудолюбии, ни на том, как он, крепко держа в руке секач, высоко поднимал его над головой и ловко рубил даже бычьи туши.

Мясник Мирзаага слыл человеком, придававшим большое внимание культуре, любившим всяческие культурные мероприятия. Сам, правда, он книг не читал, но уважал людей начитанных, хотя бы раз в месяц, в воскресные дни, прихватив жену, детей, невесток и зятьев, водил всю свою большую семью в бакинские театры, особенно на новые спектакли Театра музыкальной комедии. Правда, некоторые актеры бакинских театров злоупотребляли его любовью к театру, заезжая, особенно в летние месяцы, в его кафе, ели и пили задарма, и хотя мясник Мирзаага от этого терпел определенные убытки, но внутренне был доволен.

Однажды, года три-четыре тому назад, местные актеры привезли с собой коллегу из какого-то московского театра, прибывшего с гастролями в Баку, и после того как клиенты слегка подзаправились, русский актер, глядя на его длинные и тонкие пальцы, сказал:

— Ваши пальцы похожи на пальцы пианиста!..

И с той поры всегдашняя любовь мясника Мирзааги к культуре еще больше возросла. Порой, когда взгляд касался собственных пальцев, внутри него поднималось какое-то приятное, теплое, горделивое чувство.

Наверное, по всему этому сельская интеллигенция видела в лице мясника Мирзаага ровню, порой устраивала в его кафе теплые посиделки в компании с приезжавшими из Баку гостями, но в отличие от наезжавших из города артистов платила за все сама.

После развала Советского Союза мясник Мирзаага приватизировал свою мясную лавку и открыл там то самое популярное кафе. Облицевал уголок помещения кафелем, заказал и поставил там аккуратную, покрытую мрамором стойку. С нее он продавал мясо. В кафе было всего-навсего два работника — сам мясник Мирзаага и его теща. Теща готовила только мясные блюда: дюшбара, гюрза[6], кутабы, пирожки с бараньими потрохами — последние блюда особенно нравились иностранным туристам. Порой соседские ребята, особенно из неимущих семей, забегали в кафе, хватая горячий пирожок, убегали, по худому лицу мясника Мирзааги пробегала улыбка, а когда теща осуждающе глядела на него, он говорил:

— Всевышний все вернет!.. Ты занимайся своим делом…

А в зимние месяцы Мирзаага сам готовил хаш, и любители хаша не только из его родного, но из ближних сел высоко ценили его творение из говяжьих ножек.

В летние месяцы мясник Мирзаага с семи утра, а в период хаша — с девяти (подача хаша начиналась утром в семь и кончалась в девять) до двенадцати дня стоял за стойкой, продавая свежую баранину и телятину. Остальную часть магазина он превратил в кафе, до десяти вечера обслуживая клиентов.

В тот субботний вечер, уже было пять минут одиннадцатого, теща давно ушла домой, но мясник Мирзаага все еще не закрывал кафе, так как за десять-пятнадцать минут до того забежал милиционер Сафар, спросил его, не уходит ли он еще.

— Только сниму форму и приду.

Сказав на ходу, милиционер Сафар, будучи в форме, не употреблял алкогольных напитков. Порой ближе к ночи, закончив смену, он забегал в свой дом по соседству, переодевался в гражданское, приходил в кафе, обычно выпивал 150 грамм, закусывая, как правило, только сыром, одним помидором и немножко зеленью. Чаще всего его собутыльником был сам Мирзаага. Весь день, обслуживая клиентов, тот не брал в рот ни капли спиртного, но как только часы пробивали десять, мясник Мирзаага запирал двери и, произведя ежедневные расчеты, выпивал не закусывая, на голодный желудок, 100 грамм водки. Мирзаага вообще ничего не ел в кафе, обед ему присылала жена, шел прямиком домой, ужинал тем, что любовно приготовила жена и что ждало его прихода на кухонном столе.

Мясник Мирзаага и прежде выпивал только 100 грамм водки, но после того как Фейзи-бек сказал, что из напитков менее всего вредна текила, вместо водки он выпивал 100 грамм текилы, и теперь тоже ждал своего собутыльника — милиционера Сафара, чтобы выпить свои привычные 100 грамм текилы. Когда милиционер Сафар, уже в гражданском костюме, вошел в кафе, на столике были разложены сыр, аккуратно нарезанный помидор и, конечно же, 150 грамм водки и 100 грамм текилы.