Тетушка Саялы с автафой в руке спустилась во двор к нужнику, когда только начинало светать. И тут она услышала прямо над головой гул, подняла голову — и высоко в небе увидела вертолет серой стрекозой в предутреннем тумане.

Потом узнала у соседей — на том вертолете прибыл доктор. И фельдшер говорит, не какой-нибудь там простой доктор, а самый что ни на есть оживляющий мертвых. Тетушка Саялы была и обрадована этим известием, и напугана одновременно. Что же это такое? Оживляет мертвых, то есть… вопреки воле Всевышнего. Не понравится такое Господу. Спаси и помилуй, все мы несмышленые дети твои, Господи! С другой стороны — ведь жалко девушку, эта самая свояченица Салахова такая раскрасавица, да такая хорошенькая, пригоженькая, да такая статная — глаз не оторвешь. Аллаху не могло понравиться и то, что умирает такая молодая, и без нее на земле уж достаточно было смертей и крови, сколько молодых жизней было загублено. И еще тетушка Саялы радовалась тому, что, может, наконец-то… Но нет, не нужно вслух, она суеверна, вдруг скажешь — и не удастся… Но вот уже полгода лежит старик дома и тает день ото дня, желтеет, худеет, смотреть нельзя без боли сердечной… А этот олух фельдшер… Да что там… Если кто и поможет мужу, то разве что только такой солидный, уважаемый доктор из самого Баку. Торопливо собралась тетушка Саялы и направилась прямиком в фельдшерский пункт, может, эти врачи из Баку выпишут какие-нибудь лекарства или там уколы ее старику.

Фельдшер тоже стоял во дворе, но он стоял, в отличие от Саялы, прямо под солнцем и, раскрыв от жары рот, глядел на врача. И тетушка Саялы заметила благоговение в глазах фельдшера, подобострастно глядящего на доктора. Казалось, взгляни доктор недовольно, и тот расшибется в лепешку, но сделает все для этого человека. И Саялы не знала, что поделать: подойти к самому доктору не хватало решимости, так же как и окликнуть этого олуха, фельдшера, забывшего закрыть рот и ловящего каждый жест врача. Фельдшер по случаю приема дорогого гостя был в белых брюках, шерстяной рубашке, а на запястье у него поблескивали циферблатом огромные — с блюдце, не меньше — часы. Кто бы ни приезжал в село из райкома, исполкома и так далее — фельдшер всегда оставался верен своей привычке: влезал в парадные белые брюки и перехватывал запястье браслетом этих фантастических часов. Старался таким образом стереть границу между городом и деревней. И подобострастно, вот как сейчас, глядел в рот гостям, готовый исполнить любые их поручения. Но вот чтобы помочь старику тетушки Саялы, так тут его нет, чтоб его черти!.. Продает людям всякие гадкие пилюли, но ни один больной от них не поправлялся еще — все выздоравливали сами по себе, как срок подойдет. Понятно? Нет, у этого человека определенно тяжелая нога. Хоть бы сейчас он поглядел в сторону тетушки Саялы… Ну погляди, погляди, олух окаянный!..

Фельдшер, словно услышав вопль души старухи, чуть повернув голову, увидел тетушку Саялы. Рот его прикрылся, бровь дернулась кверху, он еле заметно вопросительно качнул головой — что, мол, делаешь тут, старуха?

Саялы показала глазами на врача, потом повела головой в сторону своего дома, поманила пальцем фельдшера и в сердцах зашипела: «Ух, чтоб тебя, стоит, как вбитый, иди же, иди!..»

Фельдшер опасливо покосился на врача — вдруг он упустил какой-то его жест, но врач был спокоен и, видимо, еще долго не собирался тревожить фельдшера, и тогда тот медленно направился в сторону тетушки Саялы.

— Ну как, оживил? — спросила шепотом тетушка Саялы.

— А ты как думала! — сказал фельдшер с гордостью, словно свояченица Салахова и в самом деле была мертва и оживил ее не кто иной, как он сам, этот олух, который не может разделить корм для двух ослов.

— Слава богу! — перевела дух тетушка Саялы. — Буду твоей жертвой, Махмуд, скажи ему, пусть и нам даст хоть один из этих правительственных уколов. Может, у него остались лишние?..

Фельдшер удивленно уставился на нее:

— Какой укол, старая?..

— Укол, чтобы, значит, нашему старику…

— Да ты что, в своем уме?..

— Да стану я твоей жертвой, Махмуд, Не задарма же прошу. Ты только возьми у него один-единственный, малюсенький укол, а уж я что надо сделаю, окажу ему должное уважение, а? — тетушка Саялы так жалостливо взглянула на него, что фельдшер отвел глаза.

— Боже мой! — вздохнул он. — Старая женщина, и ума-то не научила, даже не думаешь, что говоришь…

Тут к ним подошел врач, и фельдшер был вынужден оборвать свою речь. Он живо отступил в сторону, уступая место врачу напротив Саялы, которая суетливо поправляла шаль на голове. Врач внимательно поглядел на старуху.

— Добро пожаловать, сынок, в наше село, — вежливо обратилась Саялы к врачу. — Дай бог тебе здоровья, долгой жизни. Как хорошо, что ты приехал.

— Вы, мамаша, кажется, родственница пострадавшей?

— Нет, уважаемый, не то чтобы родственница… Хотя в сельской местности все друг другу приходятся родственниками. И, кроме того, товарищ Салахов такой человек, дай бог ему здоровья, что грех не волноваться даже за самых дальних его родных… Но дело не в нем, — продолжала старуха, и теперь голос у нее охрип от волнения и задрожал. — Да перейдут ко мне твои боли, сынок, да жить тебе здоровым до глубокой старости, старик у меня заболел, еще с прошлого Навруз-байрама не поднимается с постели. Спасибо Махмуду — делает все, что может, но ничего не помогает.

Врач обернулся к фельдшеру:

— Чем болен?

— Боли такие, — ответил фельдшер, — в легких.

— А сколько ему лет?

— За семьдесят перевалило, сынок, перейму твои печали. Если б не эта проклятая болезнь… Крепкий был старик, — сказала Саялы, — ужасно его мучают боли, до рассвета глаз не смыкает. Стану я жертвой твоей, дохтур, дал бы ты хоть самый малюсенький из тех уколов, что привез, сделали б старику. Дело богоугодное. Мучается бедняга, смотреть жалко. Он ведь тоже был на службе государственной, служил с честью-совестью, строил колхозы, бандитов ловил…

— Делаете морфий? — снова обратился врач к фельдшеру.

— Я уже устал выпрашивать… Пишу куда надо, но никакого толку… Не посылают. Да что морфий?.. Элементарных лекарств нет…

— Так вот, поди скажи там медсестрам, что я просил дать, возьми две ампулы, — потом врач обернулся к Саялы, — сделайте ему укол — боли утихнут. Не беспокойся, мать, все будет в порядке… — И врач торопливой, деловой походкой удалился.

Саялы от счастья застыла, не в силах выговорить ни слова. Только через некоторое время она будто бы очнулась, в сердцах хлопнула себя по груди.

— Ах, убей меня аллах! Даже не поблагодарила его, — и обратилась к подошедшему фельдшеру: — Как же теперь быть, а, Махмуд?

— Никак, — хмуро отозвался тот, — ты иди домой, а я следом за тобой, вот только шприц захвачу.

Словно на крыльях возвращалась старая Саялы домой. Удивительно легкой казалась она себе, на удивление подвижной, и улыбка тихая, светлая не сходила с ее лица. Те, кто встречались ей по пути, в недоумении провожали ее взглядом — уж не свихнулась ли, случаем, старая? Но никого не замечала тетушка Саялы. Где уж им знать, что это надежда, большая, огромная, как жизнь, окрылила старуху, подарила ей эту тихую улыбку, которую уже давно никто не видел на ее потемневшем лице. Но сердце, между тем, старое сердце тетушки Саялы билось загнанным зверьком, и казалось, еще немного — выскочит оно из груди, и она нет-нет, да и молилась про себя: «Помоги мне, Боже, помоги мне дойти до дому, доведи меня до дому, Боже, дай обрадовать старика…»

И вот она дома. Сердце все еще бешено бьется. Улыбка все еще не растаяла на лице, все еще продолжают светиться за спиной старухи Саялы невидимые крылья… Войдя в дом, она услышала тихие стоны старика. Он лежал на боку, и рука его беспомощно свисала с кровати. Она поглядела на эту руку — высохшую, обессиленную, а ведь совсем недавно — такую сильную, крепкую, ухватистую, теперь же похожую на куриную лапку, поглядела, и ком подкатил к горлу старухи. Она присела возле кровати старика.