– Ишь ты, подлюка, фамилию заработал. Все одно стреножим! Хлопцы, где ваши обручальные колечки? Сейчас мы их, шакалов, повенчаем.

Носатый конвоир стряхнул сон, молча достал из рюкзака кандалы.

– Ну, теперь я за тебя спокоен, гражданин баклан. – И, повернувшись к сидящему со скорбным выражением лица зэку, приказал: – Встать, мерин!

Лицо зэка начало розоветь. Он, поменяв скорбное выражение на злую гримасу, ответил грубо:

– Ты меня не выкладывал, мусор вшивый!

Сидящий с правого бока конвоир среагировал первым, он припечатал кулак к его переносице, а онемевший от наглости старшина только успел поддеть падающее тело сапогом.

– Ну вот! – Кудрявый лейтенант брезгливо передернул плечами. – Опять задержка.

И натянув на голову шапку, распорядился:

– Веркопуло, заканчивайте передачу. Я – в машине.

Он кивнул Казакевичу, пошел к боковой двери, натягивая на ходу меховые рукавицы.

Ноги заключенных стянули кандалами. Упоров перекинул вялую руку подбитого зэка через плечо, потащил почти волоком.

Звезды он увидел неожиданно. Он их больше никогда не видел такими. Они были крупные, как показалось, зеленые. Но главное – они были настоящие, на настоящем холодном, бесконечно глубоком небе. От свежего воздуха голова наполнилась хмельным звоном, а легкие сжались, и Вадим закашлялся.

Три шага до стоящего во дворе тюрьмы «воронка» даются с трудом. Щелкнул замок. Тот конвоир, что первым ударил арестанта, открыл зарешеченное оконце, предупредил:

– Ведите себя тихо, подлюки!

Машина вздрогнула. Избитый выругался и потряс головой.

– Одыбал? – спросил Упоров.

Ответа не последовало, лишь засаленный рукав телогрейки медленно, как-то неуверенно стер с лица кровь.

Рев задыхающегося на подъемах мотора жестоко резал слух, после тихого сейфа это оказалось невыносимым испытанием, и он зажал уши руками. В конце концов дорога выправилась, тогда же он увидел или, скорее, почувствовал взгляд сокандальника.

– Эй, как тебя? – пришел из угла осторожный вопрос. – Какой масти будешь, мужик?

Упоров повернул к нему отсутствующее лицо, долго не убирал взгляда, рассматривая чахлого, но довольно молодого человека, прежде чем ответил:

– Сам по себе. Без масти. Зовут Вадим.

– Фраер, значит, – облегченно улыбнулся побитый. – Моя кликуха – Каштанка. Должен знать.

– Не знаю.

– Понятно, там, где ты отдыхал, одна масть – враги народа. Для тебя назовусь просто – Федор. Но ты точно фраер?

– Сказано тебе – без масти.

– Так не бывает, Вадик! У всех есть свой цвет: мужик, фраер… Это близко и не противопоказано. Лишь бы не сучня или беспредел, хотя и это близко.

Федор шмыгнул распухшим носом, сморщился, но разговор продолжил:

– Позволю полюбопытствовать: а в замок-то с чем попал?

– Не знаю.

– И статью забыл, конечно? Ты меня за кого держишь? Срок-то хоть помнишь?

– Четвертак.

– Солидно…

Каштанка заерзал на месте, даже немного просветлел лицом.

– Без компании содержались или как?

– Полтора года один.

– То-то я смотрю, вы немного не в себе. Прибацанный малость.

Машину подбросило на ухабе. Каштанка лязгнул зубами, закричал:

– Права украл, сука! Забыл, кого везешь?

Упоров улыбнулся. Это была первая улыбка за последние полтора года. Он даже сам не поверил, но ведь действительно улыбнулся просто потому, что было весело…

– Оживаете понемногу, – подметил изменение сосед. – У меня все наперекосяк. Как вспомню про трюмиловку… Эх, проскочить бы Линьковый!

– Что это такое – трюмиловка? – среагировал на незнакомый термин Упоров. – Сам-то я моряк, бывший, конечно…

– Ой, Господи! – притворно встрепенулся Каштанка. – С таким темным фраером в одних кандалах! На вашем языке это называется перевоспитание, на нормальном – ссучивание: бьют до тех пор, пока не сдохнешь или их сучью веру не примешь.

– Вас могут поставить перед выбором?

Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых щеках его проступила заметная бледность:

– Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим…

Наконец машина остановилась, но мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка».

– Спокойно, Жулик, спокойно! – Кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем.

Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок черного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом.

Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряженным глазам зэков. А следом металлический голос выкрикнул:

– Заключенный Вадим Сергеевич Упоров!

– Я!

– Заключенный Опенкин Федор Маркович!

– Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь.

– А куда ты денешься, говно в кандалах?!

Он еще что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда:

– Выходи!

Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубой. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечеркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых.

Каштанка опять шмыгнул разбитым носом, как можно любезнее поинтересовался у того, кто назвал его «говном в кандалах»:

– Гражданин начальник, место не шибко знакомое. Что это за командировка?

– Повылазило, не видишь – Крученый! Ты ж тута ужо блатовал тем годом. Ну и память! Дрочишь, поди, часто?

– Все по распорядку, гражданин начальник. А верх чей на Крученом?

Гражданин начальник расплылся в довольной улыбке, в этот момент с вахты крикнули:

– Прекратить разговоры! Дежурный, принять двоих по спецнаряду.

Ветер ударил снежным зарядом в провода, они загудели голосом затухающего колокола.

– Шагом марш!

…В помещении вахты было жарко. Солдаты спали вокруг круглой печи на лавках. Один из них, курносый, с веснушчатым носом, вскочил при появлении зэков, уставился непонимающим взглядом.

– Вы чё гремите? Вы чё шум поднимаете?! – с трудом проговорил он заспанным голосом, взглянув на кандалы, смачно потянулся. – Козырные, видать, изловились. Все равно не гремите. Поспать дайте…

Калачиком улегся на лавку, поджав под себя ноги. Тотчас заснул здоровым, молодым сном.

Упоров едва подавил в себе желание подойти к печке, прижаться спиной к ее нагретым кирпичам, вбирая живительное тепло измученным телом. Он смотрел и искренне завидовал беззаботному сну солдата: в такие сны приходят загорелые девки, их можно любить открыто, как любят только в сытых снах да еще где-нибудь в далекой деревне без сельсовета…

Из боковой комнаты вышел коренастый лейтенант в небрежно накинутой на плечи шинели. Глубокие залысины придавали его совсем юному лицу выражение взрослой озабоченности, отчего лейтенант был похож на играющего в шахматы малолетнего вундеркинда. Дежурный остановился перед кандальниками, начал покачиваться с пятки на носок.

– Душевно с вами побеседовали, Опенкин, – произнес он насмешливо, но без улыбки. – Свои или…

– Ваши, гражданин начальник. Почерк не узнаете?

– Значит, заработал!

И, уже забыв о побитом воре, уставился на второго заключенного, слишком спокойного, чтобы лейтенант мог в это поверить.

– У вас, Упоров, было время подумать о своей судьбе. Советую не примыкать ни к каким группировкам, особенно к тем, к которой принадлежит этот тип…

Телефон за дверью прервал это нудное наставление. Короткий сигнал перешел в дребезжащий металлический хохот.

– Снимите кандалы. – Лейтенант говорил уже с порога боковой комнаты. – Обоих – в карантинный барак.

Он пробыл в комнате не более минуты и снова появился на пороге, но без шинели.

– Старшина Мякшин! В шестом бараке – труп. Убийцу – в карцер!

– Взвод! – рявкнул пожилой старшина, застегивая широкий офицерский ремень. – В ружье!