Солдаты загрохотали сапогами и, разобрав оружие, выбежали на улицу.

Носатый конвоир терпеливо дождался их ухода и, подавив зевок, скомандовал зэкам:

– Руки – за спину!

Снял кандалы, положил их в рюкзак и кивнул в сторону двери с короткой табличкой: «Стой! Предъяви пропуск!»

…Рассвет уже подбил соболью шубу ночи голубым песцом молодого утра. Стало прогляднее, и фигуры часовых на вышках обозначились застывшими куклами. Звездный свет пошел на убыль, растворяясь в робком рождении дня, звезды посерели какой-то чахоточной серостью, смотреть на небо стало неинтересно.

Вадим вспомнил свое последнее утро во Владивостоке с такими же серыми звездами на небе. Он возвращался на корабль по утренним улицам вместе со старым официантом ресторана «Золотой рог», и тот устало кивал на копошившихся в подворотнях дворников:

– Удивляюсь! Нет, это меня просто поражает! Раньше каждый дворник мечтал найти золотой червонец, который потерял пьяный купец. Интересно, что ищет советский дворник?

Ему объяснили в кабинете следователя – и про дворников, и про многое другое, о чем он шутливо спрашивал у своих клиентов.

Взволнованный старик попросил воды, ему дали в лоб, и задавать вопросы стало некому…

«Дед мог обслужить в долг, – думал заключенный, шагая по мерзлой дорожке. – Если бы такой нашелся среди чекистов и дал тебе в долг немного свободы… Недельку! Нет, маловато. Хотя бы месяц, и можно досиживать. Дурак! Ты еще сидеть не начал!»

От внутренних переживаний он даже не почувствовал, как его обыскали у входа в карантинный барак.

Двери барака открылись после двух длинных звонков и удара по рельсу. На пороге возник высокий простуженный старшина, кашлянув в кулак, спросил с раздражением в хриплом голосе:

– Кого еще тут черти принесли?

– Двух прими, Кокошкин. По спецнаряду прикатили.

– Масти какой?

– Один из воров, Каштанка это. Другой – политический из замка.

– Шмонали?

– Да. Оттуда чё привезешь?

– Есть ловкачи… Из замка? – бубнит Кокошкин. – По запарке небось залетел. Оттуда добры-то не возвращаются.

– Залетел как положено, гражданин начальник, – не утерпел задетый небрежным тоном старшины Каштанка.

– А ты вообще глохни! Не то под раздачу попадешь!

«Не стоило с ним заводиться», – подумал Упоров, наблюдая за тем, как старшина поднимает задвижку и смотрит в камеру. После этого повернул в замке ключ, отбросил со звоном засов.

– Входите, членоплеты!

Они вошли и остановились в шаге от порога. За спинами лязгнул засов.

…Камера встретила новичков выразительной, настороженной тишиной. Но тишина была нетерпеливой, а потому скоро кончилась, и Каштанка, чуть ерничая, проговорил:

– Приветствую уважаемых каторжан!

Ему не ответили. Тогда он повернулся к Упорову и сказал:

– Не обижайтесь: народ устал на трудовой вахте!

Вадим пожал плечами, продолжая осматриваться. Камера была опоясана двухъярусными нарами, сколоченными из толстого листвяка. Посредине стол, привинченный к заплеванному полу массивными болтами. Справа от двери параша, на ней старый узбек, сохранивший вид почтенного аксакала.

Пахло человеческим потом, прелой кожей, еще чем-то – всегда тюремным, наверное, потным страхом.

Вадим остановил взгляд на задумчивом узбеке, и тот сразу начал тужиться, имитируя запор.

Каштанка неожиданно психанул:

– Да что это за кодляк, в котором нет места приличным людям?! Или вам глаза не служат?!

В левом углу на верхних нарах, где двое играли в карты, закрутили головами. Не принимавший участия в игре громадный зэк с наколотой на щеке бабочкой потребовал с угрозой:

– Кажи масть, гости!

Тут же с нижних нар соскочил шустрый, похожий на зачумившуюся обезьянку кавказец и, пощупав телогрейку Упорова, предложил:

– Слышь, мужик, играем гнидник?

– Оставь меня в покое, – попросил шустряка Упоров.

– Ну что ты менжуешься, легавый буду! В нем уже двадцать сидельцев умерло. Ставлю рубаху с одной заплатой.

– Ты будешь двадцать первым, – уже сурово предупредил кавказца Вадим, чувствуя – тот подскочил не случайно.

– Я вас спросил за масть, гости! Почему молчим?

Тот, с бабочкой на щеке, уже спустил с нар ноги в сапогах ручной работы.

– За мою масть, хозяин, можешь спытать у Заики. И придержи язык, пока он у тебя во рту, а не в моем кармане!

Один из играющих захлопнул в ладонь три карты, сощурившись, поглядел вниз.

– Ба-ба-батеньки, никак Каштанка?! Говорили, тебя в замок устроили, поближе к врагам народа.

– Рылом не вышел для замка. Вчера мы слиняли с той командировки. Этот каторжник… – Федор Опенкин положил руку на плечо Упорова, – почти два года пролежал в сейфе.

– Надо же! – Заика сделал удивленные глаза. – Из воров?

Федор вздохнул, развел руками, избегая глядеть на своего сокандальника и одновременно изображая разбитой рожей высшую степень огорчения:

– Увы, мастью не вышел: он – политический.

– Может быть, сын Зиновьева или этого, как его, ну…

– Можешь не продолжать! Каштанку с сукой в одни кандалы не закуют! Где наше место?

– О чем ты спрашиваешь, Федя?! – огорчился тот, кто только что пытал их за масть. – На верхних нарах.

Они легли рядом, расстелив на неструганых досках телогрейки. Заика сбросил карты и вытащил из-под телогрейки кусок хлеба:

– На, Федя, подкрепись с дороги.

Опенкин подмигнул Вадиму заплывшим глазом, разломил хлеб на две половины:

– Я же говорил тебе, Вадим, плохих воров не бывает. Чё играешь, Заика?

– Чу-у-вствую – голый васер.

– А с кем садился и зачем?

– Вором назвался.

Они разговаривали между собой в полный голос, так, словно их беседа не касалась сидящего напротив Заики крепкого, но какого-то суетливого, не по ситуации разговорчивого зэка.

Между тем игра подходила к концу. Тот, кто играл с Заикой, смахивал трясущейся ладонью капельки желтого пота со лба, хотя в камере было совсем не жарко, и говорил, пытаясь разрядить обстановку и размягчить сурового партнера:

– Фарту нынче нема, а на Широком я усю зону обыграл…

– Ты тогда богатый, – ехидничал большой зэк с бабочкой на щеке.

– Та не, при мне оно все. Но оно есть, можете не сомневаться. Вор вору должен верить…

– Почему тогда Седому не поверил? Телогрейку с него сдернул. Через тебя он легкие застудил. Помер через тебя…

– Чё ты буровишь?! – вскинулся потный зэк. – Он мне свой гнидник законно засадил! При свидетелях!

– Шпиляй-шпиляй – не отвлекайся! – посоветовал тихий, как осенняя морось, голос от самой стены камеры. – Карты слов не любят.

– Ой! – обрадовался Каштанка. – Ёсиф Палыч, не ожидал вас видеть.

– Здравствуй, Федя, – прошептал тот же голос от стены. – Не ходи меня обнять: у меня насморк. Еще с Одессы. Когда менты везли нас в открытой пролетке.

– Когда ж это случилось, Ёсиф Палыч?

– Девять лет назад. В Одессе самый стойкий насморк и самый поганый мент. Они ловят даже стариков, немощных пенсионеров карманной тяги. За свою долгую жизнь я вытянул не меньше миллиона, а лежу на одних нарах с бездельниками или такими, как этот…

Ёсиф Палыч что-то разглядел в игре и поменял голос:

– Эй, как вас там?! Пузырь! Бросайте бой! Ваши не пляшут!

– Помолчи, пархатый! – закричал громче, чем следовало кричать в таких случаях, потный зэк, обнажив крепкие зубы. – Это наша игра! Верно, Заика?

– Верно, – подтвердил Заика, тихо прибавил: – Расчет. И не грубите старшим…

– Чё он в карты лукается?!

– Расчет, – повторил тверже Заика, при этом его светло-голубые глаза омрачились вспыхнувшей злобой. – Был договор…

– Куда спешить?! Не последний день сидим. Вор вору должон…

– Вор фуфло не играет. Ежели он, конечно, настоящий вор, а не… – Ёсиф Палыч сделал паузу. Пузырь напряженно скосил глаза в его сторону и затаил дыхание. – …церковный. Клюквенник поганый!

Ёсиф Палыч закончил фразу, и вся камера глянула в сторону Пузыря с презрительным неодобрением. Даже узбек на параше покачал седой годовой.