– По картотеке он – шпион, но по жизни – дурак. Верно я говорю, 753-й? Молчит восьмой месяц, стену кулаками бьет…

– Давайте по существу, Зураб Шалвович, – перебивает генерал.

– Можно по существу. Казакевич, расскажи генералу об этом подонке. Одни хлопоты с ними, понимаешь!

– Слушаюсь! – щелкает каблуками начальник шестого блока. – Статья 58-прим, пункты 17 и 19. Провоз из Америки нелегальной литературы. Три тома Есенина, два тома Ницше и Бунин. Контакт с иностранными гражданами. И последнее – избиение начальника режима парохода «Парижская коммуна».

– Чекиста ударил! – Кончик хищного носа начальника тюрьмы лег на щетку подкрашенных усов. – Такое должно караться высшей мерой!

– 753-й, кругом!

Заключенный повернулся и увидел, что генерал похож на корабельного повара с «Парижской коммуны», у которого не было даже имени, потому что все, включая замкнутого испанца капитана, звали его Егорыч. Генерал тоже был слегка кособок, но особенное сходство проявлялось в положении широко поставленных глаз, страдальчески распахнутых и одновременно грустных. Еще он чуть-чуть смахивал на больного ребенка.

– В чем выражался контакт с иностранцами? – спросил генерал.

– Боксировал с чемпионом Лос-Анджелеса без ведома капитана.

– С негром?! – Грузный Челебадзе сразу же оживился и, забыв про генерала, ехидно переспросил: – Хочешь сказать, что дрался с негром?

– Я нокаутировал его, гражданин начальник.

– Ты?! – У Челебадзе испортилось настроение. – Он что, больной был? Ты кого хочешь обмануть?! Чемпион Лос-Анджелеса!

– Ну и что? Я сам был чемпионом Тихоокеанского флота.

Челебадзе покрутил мягкой, как подушка, ладонью у виска, словно ввинчивал лампочку, но не нашел нужных для выражения своего состояния слов и, тем раздосадованный, крикнул, багровея оплывшим лицом:

– Повернись к стене! Какой подлец! Нет, вы посмотрите, товарищ генерал: страна его боксу учила для защиты Отечества, а он чекиста… челюсть сломал! Что он тебе – негр, что ли?!

Генерал молча глядел над головой начальника особой тюрьмы, и тот вдруг осознал, что у генерала есть что доложить там, в Москве, потому-то он такой неприступный. Но Челебадзе было известно и другое: пока его полковничьи погоны весят больше генеральских. Только зачем весь этот сыр-бор? Лучше решить дело миром…

– Много накопили хлама, товарищ полковник. Место этого уголовника – в колонии строгого режима!

Голос генерала прозвучал сурово, но все же начальник тюрьмы уловил в нем внутреннюю дрожь от неполной решительности. Желания и возможности явно были не согласованы. К толстому грузину тотчас вернулось прежнее благодушие:

– Дорогой, враги народа не грибы, я их не собираю. Мне их присылают такими, какие они есть.

– Существует инструкция! Ее надлежит неукоснительно выполнять!

– Много чего существует. Но мало еще людей тщательных, преданных делу товарища Сталина. Они позорят звание советского чекиста!

Отработанную фразу Челебадзе говорил всем проверяющим, всем подчиненным, которых отправлял в командировку, чтобы без лишних нервных издержек переспать с их женами.

– Вот недавно звонил Лаврентий Павлович. Спрашивает: «Зураб, ты куда Алиева девал?!» Ну, этого, который хотел стать над партией.

«Зачем они говорят при мне? – с тревогой думал заключенный. – Неужели я уже списан? Или привычка не замечать заключенных. Все равно не к добру такие разговоры…»

Зэка потрясывал легкий озноб. Генерал мельком взглянул на Упорова, сохраняя во взгляде то же незлобное выражение, с которым появился в камере, и, не обращая внимания на жестикулирующего грузина, шагнул за порог.

– Дорогой, – донеслось уже из коридора. – Я живу в мире со своей партийной совестью.

– Как же отец Макарий?

– Вах! Вах! Сплетни!

Заключенный номер 753 не знал, что Зураб Шалвович исповедуется в 47-й камере у отца Макария и это стало предметом разговоров и поводом для доносов. Заключенный думал о своей дальнейшей судьбе и, когда за спиной раздался голос Казакевича, вздрогнул от неожиданности.

– Вы что, на самом деле побили негра-чемпиона?

– Я же сказал, гражданин начальник, – нокаутировал в четвертом раунде.

– А начальника спецотдела?

– В первом…

Казакевич хохотнул и прикрыл дверь.

– Устать!

Крик бьет по расслабленным нервам. Заключенный не сразу находит себя в реальном мире. Цепкая рука старшины сдергивает его с нар. Шлеп! Удар плашмя о цементный пол приводит зэка в чувство, но человек еще лежит у яловых сапог надзирателя сырой тряпкой. Притворился.

– Устать! Сказано!

Пидорко кричит для повышения чувства собственного достоинства. Он вкладывает в крик скрытую ярость за перенесенные от начальства оскорбления и желание еще раз убедиться, что кто-то стоит ниже. Старшина, в сущности, не такой уж злой человек, просто жизнь его украшена единственным для души удовольствием, и если его можно получить так легко, почему нет?

– Слушай сюды, 753-й! Ну, чё чухаешься?! Ушибси, цаца! Уразумей – каково хорошим людям от твоих кулаков! Тебе велено отсель убираться. Хватит жировать на дармовых харчах! Ты даже враг-то не настоящий! Туфтовый вражина! Вещи е? Тоды повертайся. Спеленаем тебе крылышки.

Наручники лязгают с тупой уверенностью собачьей пасти.

– Выходи!

В коридоре ждет Казакевич. Тонкое лицо лейтенанта коробит полусонная гримаса недовольства: рано подняли. Он вяло отбрасывает гибкую плеть руки, указывая направление зэку.

– Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!

Прямой желтый тоннель покрыт литыми щитами в рубчик. Двери камер слегка утоплены в стене. Коридор напоминает гнойный свищ в каменном теле тюрьмы. 753-й уперся взглядом в жирные лопатки шагающего впереди надзирателя. Не окрепшие после сна ноги шаркают по неровностям цементного пола. Шаги Казакевича звучат, точно на параде, четко, и заключенный мучается желанием подстроиться под этот шаг. Начинает задыхаться от дурацкого напряжения и столь продолжительной ходьбы.

Бум! Бум! Бум!

Ударный звук подбитых каблуков стаптывает мозг, и тело начинает слегка покачивать в стороны. Наконец лопатки идущего впереди надзирателя замерли. Заключенный с хрипом втянул в себя воздух.

– Стоять!

Условный стук в квадратное оконце. Глаза из открывшейся амбразуры осмотрели всю группу.

– Номер?

– 753-й!

– Упоров Вадим Сергеевич?

– Так точно!

Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в желтую стену почти бесшумно, и забытый запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной четкостью.

В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним – кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключенный с типично уголовной рожей, которой он всячески старался придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка – два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, – поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговоренности, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин. Упоров не успел додумать до конца эту деталь.

– Распишитесь здесь, товарищ лейтенант. – Дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал.

Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жесткие ранты. Он поднял на дежурного глаза.

– Чё копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей!

Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки.

– Треножить будете?

Из-за спины Казакевича вынырнул вездесущий Пидорко, весело заворковал:

– А як же! Цей вот дюже бегучий. Давай сюды, 753-й!

– Он уже не 753-й, – поправил веселого надзирателя Казакевич, несколько раздосадованный его действиями. – Он – заключенный Упоров Вадим Сергеевич.