Пидорко по-уставному кивал головой, слушал внимательно, чтоб той же ночью изложить содержание совместной пьянки на листке, вырванном из школьной тетради дочери. Безграмотно, но с четкой мыслью – старший надзиратель усомнился…

Днем позже утративший бдительность Коротич валялся в ногах начальника тюрьмы Челебадзе, рассказывая ему свой послужной список:

– Двадцать рокив верою и правдою. Три раны от беглецов имею, две медали за боевое отличие.

– Какое, говоришь, отличие, дорогой? – не прекращая чистить ногти, весело спрашивал полковник, сам вручавший награды старшине.

– Боевое, товарищ полковник!

– На фронте, значит, отличился?

– Ни! При задержании беглых злыдней. Усю банду политических одним махом. Лично наводил.

– А знаешь ли ты, дорогой, где работаешь?

– У турми особого назначения, для особых врагов народив.

– Что такое турма? – пытал, испытывая внутреннее удовольствие, кутила и бабник Челебадзе.

– Ну… это, как это говорится, – морщит лоб Коротич, – крепкий-крепкий дом, где самы яры злыдни сидять.

– Неточно, дорогой, – улыбнулся старшине полковник. – Очень даже приблизительно. Турма – место наказания и исправления особо опасных преступников. Как же ты будешь исправлять, Коротич, преступников, когда сам не веришь в их виновность?!

– Верю я! Ей-богу, верю! Дайте возможность исправиться!

– Дадим. – Черные сливы полковничьих глаз сбросили ленивую поволоку. В них появился хищный блеск. – Мы не звери. Дадим тебе возможность.

Ухоженными руками полковник пошевелил папку с личным делом Коротича.

– С завтрашнего дня заступаешь на дежурство. Старайся. Вон преступники исправляются, и тебя исправим. Твой 571-й вчера умер, когда узнал, что ты ему сала не принесешь. Это ж надо додуматься: врага народа салом кормить!

– Виноват, товарищ полковник!

– Ладно, я человек не злопамятный. Иди. Можешь поздравить Пидорко с повышением: теперь он – старший надзиратель. Достойный, преданный делу чекист. Ты как думаешь?

– Так точно, товарищ полковник. Мой ученик.

– Товарищем гордишься? Это хорошо…

Выздоравливал 753-й медленно, но через десять дней, как распорядился доктор, заключенного перевели на общий режим, и каждое утро он был обязан поднять нары, проводя время до отбоя на ногах. Видеть с закрытыми глазами Упоров перестал окончательно, страх его тоже покинул, и он старался не ворошить прошлое, только боль продолжала сопровождать каждое движение. Однажды он подумал: нет нужды жить в таком неловком состоянии, есть нужда его изменить. В общем, как получится. Даже если боль тебя доконает, это все же лучше, чем ничтожество и бессилие.

Первый момент новой жизни едва не стал последним и не положил ей конец. От резких движений внутри образовалось так много боли, что, казалось, она имеет огромный вес и давит им на все органы сразу. Зэк сделал паузу, а когда чуток полегчало, продолжил приобщение к движению. Усмиренные болью помыслы не погоняли тело. Руки легко взлетели над головой и так же мягко опустились на бедра, легкие с хрипом втянули в себя пахнущий железом воздух. Движение повторялось до тех пор, пока не возникало головокружение и не оставалось сил бороться со слабостью.

Он поклялся себе, что не произнесет ни одного слова до того дня, когда отожмется от пола сто раз.

– Сто! – повторил заключенный вслух для пущего самоутверждения и замолчал.

Руки трещали в суставах, полосатая роба прилипала к мокрой спине. Зэк трудился, с воловьим упорством раскачивал себя как человека, готового совершить великий подвиг или великое сумасбродство.

Как-то ночью ему приснилась женщина. Упоров говорил с ней, затем она требовательно обняла его, а он оказался не в силах ответить на ее страсть, сидел с опущенной головой, точно потерявшийся скопец…

– Утрудился, соколик! – ерничала женщина, похожая голосом на ту случайную, оказавшуюся с ним в бане на Хабаровской пересылке. Они так ничего и не успели, помешал настырный дежурный, и женщина явилась в сон, чтобы высказать ему свою обиду. Уходя, она сказала: «Больше не приду».

Зэк проснулся в плохом расположении духа и все пытался угадать, к чему бы ей его тревожить. А гадая, краснел.

В тот день он отжался девяносто раз. Долго не мог подняться с холодного пола…

– Что 753-й? – спросил у старшины Пидорко лейтенант Казакевич.

– Молчит. Так, прикидываю, полгода не разговаривает. Заметил за ем одну странность.

– Я вас слушаю, Пидорко! – поторопил начальник шестого блока.

– Отощал, как гонный волк, а телом вроде укрепился.

– Это все?

– Та еще одна странность, говорить неловко.

– Онанирует? Валяйте, рассказывайте, я ж не девица. Я – ваш начальник и должен знать все о заключенных.

– Зараз подкрался я к глядунку. Та в аккурат было в четверг, да, в четверг, сосед баню топыв. Глянул тихонько, а вин стину кулаком дубасит. Открыл глядунок. Думаю – померещилось. Трохи переждав, шасть ище… Дубасит! Мабуть, умом подался? По времени – пора…

– Есть опасение – может повредить стену?

– Шуткуете, товарищ лейтенант. Таку стену гаубица не пробье. С ума спрыгнул.

– Запретить ему сходить с ума мы не в силах.

– Почему? – искренне удивился Пидорко.

Казакевич улыбнулся и погладил старшего надзирателя по вьющимся волосам:

– Замечательно вам живется, Пидорко. Просто и ясно.

– Та не худо, – заважничал надзиратель. – Нынче кабанчика зарежу, салом вас угощу. Теща скоро уезжае… Жить можно.

– Сверьте поведение 753-го с правилами. Если есть отклонение – накажите.

– Слушаюсь! Нэпрэмэнно накажем!

– Пидорко! – вспыхнул Казакевич, но, взглянув в чистые, как степные роднички, глазки надзирателя, тут же остыл. – Надежный вы человек, Пидорко: в вас невозможно ошибиться. Кстати, для чего у вас голова?

– Соображать должна! Гы-гы!

– Попробуйте этим заняться, чтобы не беспокоить меня по пустякам.

– Поняв, товарищ лейтенант!

Козырнул старшина и четко замаршировал по коридору. Через несколько минут из торчащей в потолке трубы в камере заключенного номер 753 хлынула ржавая вода. Старший надзиратель открыл глазок, крикнул в приподнятом настроении:

– Охладись, придурок лагерный! Будешь знать, как стену дубасыть! Гы-гы…

Ключ поворачивается в замочной скважине, делает оборот, но почему-то замирает. Он должен повернуться еще раз, и тебе прикажут нести парашу. Девять шагов по желтой кишке безлюдного коридора. Выплеснул содержимое и вернулся в сопровождении молчаливого охранника. Все знакомо. Или войдет старшина, последует команда: «Лицом к стене!» Тебе сунут под колени расшатанный табурет.

– Повернитесь! Руки за спину!

Парикмахер из крымских татар, с лицом, на котором плясала старая ведьма, будет крушить тупой бритвой недельную щетину. Кажется, татарин специально не точит ее: ему нравится наблюдать за мутнеющими от боли глазами клиентов. Садист!

Он ничего не угадал.

– Лицом к стене! Смирно!

За спиной шелестят бумаги, голоса звучат по-деловому, без сильных интонаций. Должно быть, большое начальство.

– Где карточка 753-го?

– У начальника тюрьмы, товарищ генерал.

– Пусть Челебадзе принесет ее сам.

– Слушаюсь, товарищ генерал!

Шаги усыхают за дверью. Кто-то задерживается. Кажется, Казакевич. Он говорит – голос его не всегдашний, а ближе к человеческому:

– Не шевелитесь, Упоров. Вы находитесь здесь как шпион. Постарайтесь корректно объяснить генералу. И забудьте наш разговор.

Дверь встала на место. Ключ сделал положенные обороты. Заключенный прижался лбом к стене и немного погодя сообразил – у него появился шанс. Неужели?! Он стал потным, словно стоял перед огнедышащей топкой и жар обнимал его огнедышащим вихрем.

– Ну, Господи…

Потер виски, пытаясь восстановить душевное равновесие.

– Стоять смирно!

– Зураб Шалвович, доложите ситуацию по 753-му.

Челебадзе помедлил, наверное, нарочно, чтобы дать понять всем – его не пугают генеральские погоны. Он начал говорить чуть с юмором, как за обеденным столом: