— Колт...

— Единственное, чего он хочет, — это ты, — сказал Колт. — Возможно, ты единственная в мире, кого он всегда хотел. Если ты будешь со мной, он тебя не получит. — Он ещё раз сжал руки. — Нравится тебе это сейчас или нет, Феб, но пару дней назад ты вернулась ко мне. Если ты думаешь, что я отпущу тебя, то подумай ещё раз, потому что ты ошибаешься, малыш.

— Колт...

— Ты меня слышишь?

— Колт...

Ещё одно пожатие.

— Фебрари, ты меня слышишь?

Слёзы вернулись, на этот раз я почувствовала, как они собираются в глазах и ползут по щекам с тем зловещим слабым щекотанием, которое всегда оставляют после себя.

Я не прикасалась к нему, не подошла ближе — ничего, я просто смотрела ему в глаза, когда отдала ему единственное, что у меня оставалось.

— У меня внутри есть одно место, — прошептала я. — Тогда, давно, я не рассказывала о нём, не знаю почему, может, потому что я думала, что ты что-то скрываешь от меня, но я никогда не пускала тебя туда.

Он прикоснулся своим лбом к моему и прошептал:

— Милая...

— Ты проник туда, Колт, — сказала я, и увидела, близко-близко, как он открыл глаза. Его руки сжались на моей шее, но не коротко, а так крепко, что я почувствовала подушечку каждого пальца на своей коже. — Несколько дней назад. Я не пускала тебя, ты просто взял и вошёл. — Наконец я положила ладони ему на грудь и сжала его рубашку в кулаках. — Я хочу запереть тебя там, — прошептала я, до смерти боясь, но всё равно рассказывая всё до конца, ничего не скрывая, отдавая ему всё, борясь с дрожью в голосе из-за слёз. — Запереть тебя у себя внутри, детка, и никогда не выпускать.

Он взял в ладони моё лицо и коснулся губами моих губ.

— Я и не хочу уходить, Феб.

— Ты так говоришь, но не знаешь, о чём я. — Мои губы двигались под его губами. — Я не захочу отпустить тебя, даже если буду вести себя так, что ты захочешь уйти.

— Малыш, я никогда не захочу уйти.

Я смяла его рубашку в пальцах.

— Обещай мне.

Он не пообещал, по крайней мере не словами.

Он поцеловал меня. Его губы раскрылись поверх моих, и я повторила за ним. Его язык ворвался внутрь, пальцы скользнули мне в волосы и сжались в кулаки. Я почувствовала боль, но даже не обратила на неё внимания, вжавшись в него, расправляя ладони на его груди, зажимая их между нашими телами. Меня поглотило это обещание без слов — самая прекрасная вещь, которую мне доводилось испытывать, самый чудесный дар, который я получала в жизни.

Только подняв голову, он произнёс слова, в которых больше не было нужды.

— Обещаю, Фебрари.

Меня наполнило необычное, прекрасное тёплое чувство, я даже подумала, что оно просочится через поры наружу. Но каким-то образом, несмотря ни на что, моя кожа удержала его внутри.

Я провела ладонями вверх по груди Колта, по его шее и запустила пальцы в его волосы. Я поднялась на мысочки и поцеловала его, дав ему своё обещание.

Было уже поздно, когда Колт закрыл дверь за Джимбо и Джесси, запер замок и повернулся к кухне, где остались Фебрари и Джеки. Феб вытирала полотенцем большую кастрюлю, а Джеки мыла стаканы и ставила их вверх дном на сушилку.

От этой картины его охватило некоторое умиротворение, смягчившее боль, которую он испытывал весь день. Оно не прогнало боль — боль от сознания того, что сотворили с ним, с Эми, с Феб и что где-то у него есть сын, — но облегчило её, хоть и немного.

Он знал, что боль останется надолго. Он видел её в глазах многих людей: жертв изнасилования — эта боль читалась в их лицах даже много месяцев спустя, когда они сидели на местах для свидетелей; людей, которых ограбили — он встречал их через много лет и узнавал, что теперь у них есть собаки и сигнализация, потому что видел установленный во дворе маленький знак, предупреждающий тех, кто может попытаться снова, что они звонили Чипу, чтобы установить систему.

Сейчас он не в состоянии этим заниматься, пытаться выяснить, что излечит боль, превратит её в шрам, удержит его от постоянного тыканья в больное место. Что бы ни произошло сегодня вечером — а самое дерьмовое состоит в том, что он сделал всё ещё хуже, действуя как эгоистичный козёл, — Феб ускользала от него сквозь пальцы. Может, она и сказала, что заперла бы его внутри, но она была готова удрать. На её лице и во всём теле застыла сдерживаемая паника, и Колту приходилось тратить все силы, чтобы не дать своей женщине сорваться.

— Оставь, пусть сохнут, малышка, — сказала Джеки, когда Феб убрала кастрюлю и потянулась к стаканам.

— Не люблю встречаться с посудой утром, — пробормотала Феб, и Джеки повернулась к нему.

Колт видел, что она чувствует то же, что и он, но она мучилась вдвойне. Вся её энергия была направлена на то, чтобы поддержать дочь, а также его. Два её детеныша были загнаны в угол, и это разрывало ей сердце.

И зная, как мучается Джеки, Колт боролся со своими понятиями о справедливости и никак не мог выбрать, какая участь лучше подойдет Денни Лоу: умереть от пуль военных или федералов или остаток жизни гнить за решёткой и подвергаться групповым изнасилованиям в обе дырки.

Он моментально выбрал второй вариант, хоть ему и стало нехорошо.

Колт покачал головой, глядя на Джеки, и она кивнула в ответ. Он был не очень уверен, что хотел этим сказать, но был уверен: что бы это ни было, она в него верила.

Он подошёл к дивану и сел, больше всего ему было необходимо расслабиться.

— Чёрт, готовка на одиннадцать человек и уборка после них вымотали меня. Я на боковую, — объявила Джеки.

Феб продолжила вытирать стаканы и ставить их в шкафчик.

— Ты сможешь спать посреди аромата чеснока и запаха краски, мама-Джама?

Еще одно приносящее успокоение средство: «мама-Джама», прозвище, которым Феб когда-то называла Джеки, что заставляло его ревновать, потому что у него не было мамы, которой он мог бы давать прозвища. Потом его мамой стала Джеки, и эта ревность прошла.

— Я так выжата, что смогу спать, даже если кто-то будет красить стены вокруг, — ответила Джеки, наклонилась к дочери и поцеловала её в щеку. — Спокойной ночи, моя сладкая девочка.

— Спокойной ночи, мама, — хрипло ответила Феб.

Джеки подошла к Колту, который положил скрещенные ноги на журнальный столик. Он слишком устал, чтобы пошевелиться, но она не возражала. Она просто наклонилась, коснулась ладонью его лица и поцеловала в щёку.

— Хороших снов, Джеки, — пробормотал он, думая, что она сразу отодвинется, но она так и не разогнулась, продолжая касаться его лица ладонью, только подняла голову и посмотрела ему в глаза.

— Знаешь, я нашла значение, давно, — сказала она ему.

— Что? — спросил Колт.

— Твоё имя, — ответила она мягко, не отводя взгляда, и он задержал дыхание, понимая: сказанное глубоко тронет его, и не ошибся.

— Александр, — произнесла Джеки, — значит «воин, защитник». Колтон — «жеребёнок»[14]. — Она улыбнулась. — Всем известно, что жеребята полны энергии, такие красивые малыши, сильные, быстрые, и все они вырастают в великолепных животных.

— Джеки... — пробормотал Колт, позабыв о боли. Слова Джеки на мгновение смыли её.

— Я не слишком большого мнения о твоих родителях, — прошептала она, — но в своей несчастной жизни они сделали одну правильную вещь. Они создали тебя, а после того, как подарить тебя миру, они дали тебе подходящее имя. Ты так не думаешь?

Он не ответил, но она и не ждала этого. Она похлопала его по щеке, выпрямилась и быстро вышла.

Колт проследил за ней взглядом, и его озарило воспоминание.

Он услышал её голос из далекого прошлого. Он не был мягким, не был шёпотом, он не был таким, как пять секунд назад, наполненным любовью, смешанной с материнским желанием взять на себя боль, которую она не может вылечить. Он был наполнен злостью и решимостью.