— Медсестра Аня — красавица, — задумчиво вспоминает Антипов, — Она мне кровь вливала. Узелок на левой культе завязывала… У нее толстая черная коса ниже попы… Кости пилили обыкновенной слесарной пилой. Врач молодая была, подмышку возьмет и пилит. Потом в Саратове реампутацию делали, там хирурги муж и жена. Она мне левую ногу резала, он правую. Потом еще в Москве…

Врача в госпитале в Граеве не хватало на всех — в клочья порванных, обмороженных, с газовой гангреной, столбняком. Встреча с врачом произошла спустя целую жизнь — вторую жизнь Петра Антипова, лесничего.

— Меня показывали по телевизору в передаче «Служу Советскому Союзу»: я по лесу иду в леснической фуражке… И получаю письмо, его мне телевизионщики переслали. Врач пишет, Таисия Ивановна Паршина, в Никополе Днепропетровской области она живет. Увидела передачу и написала: «В январе 1945 года поступил тяжелораненый танкист…» Узнала меня. Я ей ответил, пригласил к нам приехать. Она сообщила, когда приезжает. Мы с Тимофеевной поехали на «Запорожце» ее встречать на вокзал. Тимофеевна за рулем…

Оказалось, что доктор Таисия Павловна Паршина попала во фронтовой госпиталь прямо со студенческой скамьи, после медицинского института. Доктору было в сорок пятом году двадцать пять лет. Танкисту Антипову — двадцать четыре.

Та, первая жизнь Петра Антипова — на войне — вдруг напомнила о себе грустно, трогательно и утешно: нашелся еще один родной человек — доктор Таисия Павловна…

И еще был случай, которого нельзя обойти. Вот как написал о нем Петр Антипов:

«Однажды в протезной мастерской встретился с молодым человеком, у которого. как и у меня, ампутированы ноги. Пристально посмотрел на него. Он говорит мне:

— Не падай духом. Слышал про летчика, который без ног воевал с фашистами?

— Слышал.

— Так вот это я. Писатель Полевой написал обо мне книгу.

Уже будучи дома, в книжном киоске увидел знакомое лицо на обложке одной из книг. «Это он! — мелькнуло в голове, — Тот самый, что говорил со мной в протезной мастерской».

Купил книгу «Повесть о настоящем человеке». С большим волнением прочитал ее. Во всех деталях вспомнилась беседа с Маресьевым. Это, пожалуй, ускорило мое решение о цели и смысле дальнейшей жизни».

Мы разговаривали с Петром Григорьевичем после обеда, по утрам отправлялись в объезд по округе. К восьми часам Анне Тимофеевне на работу. Она беспокоилась:

— К восьми я его одену, вы заезжайте, а то что же он будет одетый сидеть?

— Куда поедем, Петр Григорьевич? — спросил я, когда выехали на главную улицу города Волхова.

— Если можно, мне бы на могилку к матери, в Старую Ладогу.

Дорога шла по всхолмленной равнине, полями. Лесничий припоминал, когда здесь были леса, когда их свели под пашню. Переезжали речку Ладожку, вспомнил, каких щук здесь лавливали, бывало, с братьями. Между прочим заметил: «Были бы у меня руки, я бы рыбу ловил». При въезде в Старую Ладогу холмы моренного происхождения сменились рукотворными курганами. То есть холмы остались холмами, а на возвышенном левом берегу Волхова обозначили себя могильные курганы древнего русского городища. Красиво распахнулась внизу излучина Волхова…

— Вон там лесничество было, — оживился Антипов. — Новый год там встречали, шестидесятый. Я зашел. Там с Анной Тимофеевной и познакомился. Это — счастливое для меня место.

Кладбище в Старой Ладоге, как в каждом селенье, было вынесено за околицу, сокрыто лесом. Леса не стало, погост обстроили совхозными многоэтажками. Церковь на кладбище сохранила только стены, купол рухнул. На тополях истошно орали грачи с галками, строили гнезда.

Анна Кирилловна Антипова поглядела на сына ясными, добрыми, несостарившимися глазами — с фотографии, вправленной под стекло на белой пирамидке. Сын посмотрел в глаза матери. В ограде материнской могилы им оставлено место для себя. Посажены серебристые, с длинными, натопорщенными хвоинами, елки.

Постояли и поехали.

Лесничий сидел со мной рядом, в форменной фуражке с дубовыми веточками на козырьке. Скорее всего, он и не расстанется с него: Антипов всем известен в Волхове как лесничий; леса вокруг — все его. Языком статистики: в Волховском лесничестве 28 тысяч гектаров гослесфонда. За тридцать девять лет работы лесничим Антипов посадил–вырастил лес на площади в две тысячи гектаров. Это — легкие города Волхова, промышленного центра, весьма загазованного, окружающую среду и Ладогу отравляющего…

Когда мы ездили с Петром Григорьевичем по лесам, я подумал, что. может быть, самое незаметное в общих наших делах — лесопосадки: быстро растут одни тополя (волховский лесничий тополей не саживал, не любит). Елки, сосны, липы, дубы, лиственницы, кедры растут помаленьку (особенно кедры). Вырастут в лес — и не узришь в лесу чьего–то личного вклада: лес как лес, такой же при самосеве. Разве что лесничий да лесники узнают в молодом лесе свое родимое племя. До зрелости этого леса никто из них не доживет.

У французского просветителя XVIII столетия Гельвеция сказано в одном месте: «Все события связаны. Если вырубают лес на севере, то изменяются ветры, время жатвы, искусство этой страны, нравы и образ правления. Мы не видим целиком эти цепи, первое звено которых уходит в вечность».

Нимало не отступаясь от сути высказанной Гельвецием максимы, рискну оборотить ее во времени в нашу сторону. Когда сажают леса у нас па севере, мы также не видим цепей, первое звено которых на лесопосадке; они уходят в грядущую вечность.

Кажется, так.

Я один из тех, кто совершил в недавнем прошлом незаконный поступок. Нас было не так уж мало, переступивших закон… Собственно, и закона не было, просто не разрешали куплю–продажу избы даже в самой неперспективной деревне. Однако же продавали и покупали: жалко, добро пропадает. Отдал съезжающему хозяину (чаще хозяйке) тут же с потолка взятую сумму, получил расписку — и владей хоромами. Все равно, что, скажем, воз дров приобрел…

Теперь эту непостижимую уму преграду между желанием сельского жителя продать, а горожанина купить дом в брошенной деревеньке устранили отчасти. Так что можно быть откровенным.

Истины ради надо сказать, что съезжающий с насиженного места селянин чаще всего получал жилплощадь на центральной усадьбе совхоза; оставленный им дом принимался совхозом на баланс. Как очевидец замечу: от баланса дому ни жарко ни холодно; без хозяина дом все равно сирота, разрушается и хиреет. А то прохожий рыбак–турист причинит дому вред. Почему–то у наших «туристов» заведено напакостить в чужом доме…

Летом я приезжаю в деревню Нюрговичи Тихвинского района, в трехстах пятидесяти километрах от Ленинграда, затерявшуюся среди Лесов, болот, построенную на одном из холмов Вепсовской возвышенности. Это коренное место обитания вепсов, то есть веси. Отсюда родом весь пошла.

«Приезжаю» — громко сказано. Лучше скромнее: доезжаю до конечной автобусной остановки на Харагинской горе; с горы когда можно съехать на машине, а когда нельзя. Подняться на гору вообще проблема, тут жди трактора. Впрочем, иногда в легковушку впрягают лошадь, вытягивают.

В Харагеничах я захожу в избу к Богдановым, бабе Кате и бабе Дусе. Бабе Кате за девяносто. Про нес говорят, что она сама срубила избу. Баба Катя не оспаривает эту версию, но и не хвастается своей трудовой доблестью, только улыбается. Она еще видит, слышит, помнит, хорошо ткет из ветоши цветные половики. Ее дочь Евдокия — баба Дуся — сложила в избе печь, это точно, сам видел, как она любовно ее выбеливает.

Летом в избе Богдановых посиживает, покуривает сын бабы Кати, брат бабы Дуси, Василий, питерский рабочий человек, вышел на пенсию по болезни легких. У Василия профзаболевание — силикоз: с шестнадцати лет после ФЗУ работал печником, клал мартены на заводе «Большевик». Когда была нужда в починке мартена, погружался в его неостывший зев, починял; остужать мартен некогда, плавка — непрерывный процесс.