Примерно то же с очисткой всюду: еще не построили, не ввели, но введут, форсированно, — и в Ляскеле, Питкяранте на целлюлозно–бумажных производствах, и в Лахденпохье, Лодейном Поле на городских стоках. И в Невской губе: дамбу поперек Невы возвели, а очистные сооружения для пятимиллионного города все еще строят — форсированно. А насколько спасительна очистка, та, что есть, та, что будет? В стоках — промышленных и бытовых — кроме органики, биогенов, почитай, вся таблица Менделеева.
В светлом взгляде Юрия Сергеевича Занина еще сквозила тревога: так недавно все было. Да и нынче не кончилось. У него очень русское лицо; на лице след долгих борений, сурового испытания, как у актера Георгия Жженова. Стесанный снизу подбородок, скулки торчком, впалые щеки (приходит на намять есенинское: «На щеки впалые бежит сухой румянец…»), челка мягких светлых волос на выпуклом, поместительном лбу. Глаза такого цвета, как озеро в умеренно–солнечную погоду, при слабом, холодном, западном ветре.
Я уже не раз примерял мое перо к особенности цвета очей озерного жителя и впредь, пожалуй, не удержусь: по–особому преломленная синева–голубизна ладожского настоя слишком заметна во взоре. Посмотришь в глаза человеку — будто в глубь озера заглянул.
Главврач Приозерской санэпидстанции заметно дергался: еще не научился скрывать свои чувства. Он оказался в перекрестье разнообразных, отнюдь не добрых к нему сил. Ему грозили по телефону и так — чуть не решеткой. В родном своем городе Приозерске для большинства «заводчан» он стал персоной нон грата: выискался умник наш завод закрывать! Ату его!
Когда я выступал в Приозерске в библиотеке перед читателями, разумеется, весьма экологически продвинутыми (в Приозерске!), у меня спросили: «А орден Юрию Сергеевичу Занину дадут?» Я чистосердечно сказал, что не знаю. До сих пор ордена давали за досрочное введение в строй производственных мощностей. А за закрытие оных…
Юрий Сергеевич Занин сказал нам с фотокорреспондентом Фирсовым, без раздражения, с какой–то печалью:
— Мне не нужна слава, журналисты, и снимок не нужен… Пусть начальство мне укажет вас сопровождать, сам я не буду…
Вполне можно его понять. Главврач областной санэпидстанции получил за Ладогу строгача…
Первый секретарь Приозерского горкома Владимир Александрович Кармановский обдал нас голубизною взора. Рассказал, как приехал сюда из Раздольнинского совхоза, где директорствовал (первым стал после закрытия целлюлозного завода).
— Я сельхозник… В первую ночь, как приехал, лег спать, а с завода облако сероводорода нанесло… Полотенце намочил, на лицо, а дышать нечем… Теперь в Щучьем заливе ряпушка ловится…
В глазах у первого секретаря будто ряпушка засеребрилась.
***
В гостинице «Корела» администраторша излила нам с Анатолием Фирсовым свою душу. Это было первое наше интервью в городе Приозерске. Город стал героем, пусть ненадолго: первым в стране закрыл завод–отравитель, вдруг задышал полной грудью, напился чистой (в пределах ПДК) водой. И тем прославился на всю державу.
Администраторша говорила с обидой:
— На заводе я получала 200 рублей в месяц, здесь 70. Я с 47 года в Приозерске — и ничем не болею. И дети у меня не болели. Зачем надо было закрывать завод?
Эту женщину можно понять, даже посочувствовать ей как без вины пострадавшей. Строго наказаны те, за кем найдена вина в нанесении вреда окружающей среде в Приозерске. Вина — от ведомственной самонадеянности, гражданской безответственности, экологической безграмотности.
***
Сидели в приемной у председателя Приозерского горисполкома Виталия Максимовича Степанько, потом у него в кабинете. Это он, Степанько, когда решалась судьба завода, принял сторону санэпидслужбы, обращался в директивные органы, ездил в Москву, поддержал доктора Занина.
Председатель горисполкома сообщил нам, что лигнина (ядохимикат, продукт древесных отходов) в Щучьем заливе водолазы нашли не так много: Ладога сама выволокла его. Но он, лигнин, остался где–то в ладожских ямах, он же нерастворимый…
До нас в кабинете у Степанько долго сидел директор завода Баркалов. Степанько сказал, что директор докладывал об итоге простоя завода за год. Убыток выразился в сумме восьми миллионов с чем–то. По этому поводу Виталий Максимович высказался в общегуманном, экологическом смысле:
— Подумать, это такая малость в сравнении с чистым воздухом, водой, какие мы обрели. Эта потеря забудется, а если бы продолжали травить озеро, это невосполнимо.
***
Завод представлял собою зачарованное царствие тишины. От его обширной территории не исходило какого–либо запаха, дыма, звука. Две его трубы не источали в небо ни грана копоти, не курились. Пуста была площадь у проходной завода; на стендах наглядной агитации кое–что осталось от прежних времен: «дадим стране», «выполним», «навстречу знаменательной дате». Остаточные слова на стенах уснувшего, оставленного населением города.
В зелени тополей, в пустоте чистого воздуха, в безлюдии старые дома заводоуправления — краснокирпичные, под черепицей; их построили финны. Вошли в массивную дверь с медной, обтертой до матового блеска тысячами ладоней рукоятью, поднялись в приемную к директору. Секретарша, старая, грузная, озерно–синеглазая, сказала нам — ну да, примерно то же самое, что и администраторша в гостинице:
— Не надо было завод закрывать. Остановили бы на два года, построили бы очистные сооружения. Все бы рабочие, инженеры — за милую душу приняли бы в этом участие. А так инженеры чехлы шьют… Без нашей вискозы вы же себе трусов не купите. Вон я была в магазине, мне говорят, осталось белья чуть–чуть, продадим — и все. Посмотрите, на территории сосны растут, сколько зелени, цветов… Вредное производство… Я всю жизнь на заводе и никакого вреда. Такой, как наш, один был завод. Говорят, еще построят, но когда это будет? Не надо было завод закрывать! Спросите у любого рабочего, он вам то же скажет!
Мы возразили секретарше в том смысле, что белье пусть делают из хлопка. Надо думать о сохранности природы. О Ладоге. О воде для Ленинграда.
— Да ничего с ней не сталось, с водой, — вздохнула старая женщина, ветеран Приозерского целлюлозного. — Люди же учились, и квалификация, и льготы за вредность, некоторым до пенсии года не хватило. Нельзя же так сразу. Пусть бы министр Бусыгин раньше подумал, с него бы и спросить.
В отношении министра что правда, то правда.
***
Директор Баркалов был подготовлен к разговору с нами, сразу заметил, что все уже описано, сказано, известно, что он остался вместе с коллективом — для сохранения психологического климата, — что климат сохранен, никто не обижен: с октября 1986‑го (с закрытия) по июнь 1987‑го платили по среднему. Было 2000 работников, осталось 1500. А дальше… на заводе пустят две линии: древесноволокнистых и древесно–стружечных плиток. Из плиток станут делать мебель. На заводе будет пахнуть не серой, не химией, а древесиной.
Здесь в скобках заметим, что Алексей Владимирович Баркалов пришел директором на Приозерский завод незадолго до его закрытия, понятно, что как целлюлозник был против закрытия. До того директорствовал на Ляскельском целлюлозно–бумажном заводе.
И еще: весною 1988 года рабочие и инженеры Приозерского — теперь уже мебельно–деревообрабатывающего — завода обратились через «Ленинградскую правду» с открытым письмом в министерство: перепрофилирование завода идет недопустимо медленно, новое производство не налаживается, социальные и другие вопросы не решаются. Министр в статье заверил, что в 1988 году Приозерский мебельно–деревообрабатывающий завод выйдет на запроектированную мощность. Как это произойдет — предмет для особого внимания.
Осенью 1987 года директор Баркалов был настроен… не то чтобы оптимистически, но какая–то отчаянная решимость проблескивала в его глазах, будто человек сказал себе: «А, была не была!» Алексей Владимирович выложил нам с Фирсовым две важные для него идеи. Одну, быть может, ему внушили. Идея такая:
