И еще: необходимо прекратить всякую мелиорацию в зоне ладожского водосбора. Прекратить рубку леса в Приладожье, откуда реки текут; не распахивать угодья по берегам; посадить лес на прибрежных пустошах — так было от века; свою чистоту Ладога блюла как озеро лесное. Потребовать с каждого предприятия уменьшить сбросы, усилить их доочистку. Строго карать судоводителей за выпуск в озеро нефтепродуктов и прочего. Очистить реки от топляка. Установить строгий режим складирования (хотя бы!) химикатов. Предписать Госстрою и агропрому неукоснительное соблюдение программы Института озероведения «Ладога»…

Вышли к Ладоге. Прикоснулись. Округлая бухта. Мелкопесчаный пляж. Прозрачная вода булькает в берег. Низкие острова вдали, в умеренном солнечном мареве. Торчат из воды четыре черных камня. Дует ладожский бриз. Низко над водой летают две трясогузки, играют. Слева мыс, справа мыс. На мысах березы, осины, лоза. Листы недвижны, зелены, чуть занялись первоосенним палом. Озеро дышит, молчит.

Чем знаменита Ладога? А собственно, водою…

В ладожской воде — жизнь великого города. Давайте посмотрим этой — главной — правде в глаза.

На Ладоге есть приметные, каждому озерному жителю ведомые места — ориентиры, с собственной физиономией, характером, судьбой. Ну, например, Стороженский маяк на Избушечном мысу, при выходе из Свирской губы в открытое озеро, к западу; при маяке село Сторожно (или маяк при селе) — старинное, ладожское, рыбацкое. Бывало, помню, и дороги проезжей в Сторожно не было. Идешь по селу, на крылечке каждой избы сидят, натопорщили усы, особенные рыбацкие коты, рыбой сытые, на рыбе возросшие, с гладкой, чистой, лоснящейся шерстью, с выражением на мордах какого–то абсолютного котовьего высокомерия.

Примерно такое же выражение прочитывалось на лицах стороженских рыбаков, когда встречались в озере с соседями — загубскими: рыбацкая родословная у стороженских много глубже, чем у загубских; стороженские от дедов и прадедов знали, где сиговые ямы, где ставить сети на сига; загубскис бегали туда–сюда, кидали, где бог им на душу положит. Неравный был улов в Стороженской и Загубской бригадах рыболовецкого колхоза имени Калинина.

Загубские ходили в озеро на деревянной мотоёле, стороженские на железном сейнере. В озере встретятся, а у стороженских двигатель мощнее, догонят загубских, близко пройдут и смотрят с высокого своего борта с высокомерием, как стороженские коты на прохожего. А те еще что–нибудь такое скажут: «Буя, ребята, не попадало? У нас буй пропал…» Или еще что скажут, а то молча пройдут, только поглядят свысока.

Потом дорогу построили. То ли она вытянула из Сторожно потомков рыбацких кровей, то ли поток приезжих любителей рыбы подмыл устои рыбацкой степенности, то ли озеро обезрыбело (это главное!)… Бригада Стороженская захирела. И в Загубье не ахти. Упал улов ценной рыбы — сига с судаком. Летом 1988 года в Стороженской бригаде при плане 1260 центнеров выловили 530 (данные на июль). В Загубье — Свирице при плане 1570 центнеров в сеть попало 395.

Да, так вот Сторожно, Стороженский маяк. Все это место знают. Или взять Лисью протоку, при входе в Свирскую губу, по правую руку, ежели по Свири спускаться. В эти — природой для уток с гусями предназначенные — места езживал на охоту Сергей Миронович Киров. И вот он однажды приехал, в непогодь, в октябре… (Пять процентов водного баланса в Ладоге — из осадков.) Видит, на Лисьей рыбаки так и спят в своих лодках с парусами. Киров распорядился построить для рыбаков барак. И построили. После куда–то перевезли, чуть не в Свирицу, под клуб. Все знают Лисью протоку.

И еще в чести на Ладоге всевозможные «носки». Нигде в другом месте о «носках» я не слыхивал, только у нас на Ладоге. Носком называют здесь мызок суши при впадении реки (канала) в озеро или в другое речное русло. Значит, в устье каждой реки два носка. Почти каждый носок на Ладоге хоть чем–нибудь да знаменит. Так, носок Ояти, при впадении ее в Свирь, ниже Доможирова, у самого уреза воды, знаменит тем, что здесь жил всем известный на Ладоге рыбак, специалист по лососю, Степа Волков. То есть звали его Степаном Васильевичем, но вошел он в предание, в молву, в изустную историю Ладоги под ласковой кличкой «Степа», потому что был тороват (как в пословице сказано: «Не проси у богатого, проси у тороватого»), никому на хвост не наступал, на чужое не зарился, брал свой фарт (удачу) тем, что знал озеро, повадки рыб, в нем живущих, как знает ниву тороватый хлебопашец.

Про Степу Волкова говорят, что в первые послевоенные годы он, бывало, наловит лососей, погрузит в трехтонку ЗИС‑5, привезет в Ленинград, в ресторан «Метрополь» и сгрузит их там, как чурки. Лососи пудовые попадали Волкову в сети. Ну, конечно, не от себя он ловил, командовал рыбацкой артелью в подсобном хозяйстве треста «Ленлес». В артели у Степы Волкова все больше старики, инвалиды войны…

Свидетельствую об этом ладожском реликте как очевидец. И на носке у Волкова я бывал; право на это дала мне дружба моего отца Александра Ивановича со Степаном Васильевичем. Отец в те годы был управляющим трестом «Ленлес», Волков — рыбаком. В связи с «Ленинградским делом» отца сняли с работы, исключили из партии, однако не посадили. Отец спасся тем, что его взял на работу («разоблаченных» на работу не брали) главным инженером директор Лодейпопольского леспромхоза Иван Васильевич Иванов. Думаю, что это было не так–то просто Ивану Васильевичу…

В начале пятидесятых годов я приезжал к отцу в Лодейное Поле, он жил в том доме, где помещалась контора леспромхоза, в комнатухе под лестницей, предназначенной для уборщицы. Случалось, мы с отцом ездили к Волкову на носок: на дружеские отношения со Степой изменившиеся обстоятельства в служебном положении отца никак не повлияли.

Что запомнилось, уху Степа Волков не ел; особенным образом варил картошку: в котел клались судаки, сваривались и отдавались собакам; в кипящий судачий бульон погружалась картошка; бульон сливался в траву; каждая картошина выходила янтарного цвета, напитанная рыбьим жиром.

Степу Волкова знали все на Ладоге, как знают Стороженский маяк, Лисью протоку, Кандошское озерко против Оятского устья — место кормежки гусей на перелете. Нынче гуси, как чайки, сообразили, что корм на полях. Тут их нещадно бьют, да еще гуси всякой химии наглатываются.

Знали на Ладоге и Павла Александровича Нечесанова — директора Пашской сплавной конторы, Героя Социалистического Труда. Тоже был, как Степа Вол ков, детинушка крупной стати, ветрами продубленный, крутого характера, синеглазый. Все, что плыло тогда по свирским притокам, по Свири–матушке, по Ладожскому каналу в Ленинград: древесина на стройку, топливо — было под нечесановскон рукой. И моего отца — «короля дров» — тоже знали тогда на Ладоге. Лес был главным для жизнестроительства материалом; без леса не построишь и рыбацкую шаланду — мотоёлу. Что лесу тонуло, во что воде обходилось, о том не думали. С Нечесановым, бывало, поедем весной по сплавным рекам, он рассуждает — в упоении своего непреходящего трудового энтузиазма: «Мы работаем на реках, плотины строим, чистим, регулируем. Где мы работаем, там и жизнь, там и рыба. Не будем работать, и жизнь замрет. Получится упрощение». В этом была правда. Не вся. Правда времени, определяемая государственным интересом. Оставившие по себе память ладожские мужики все обладали государственными умами.

Нынче сохранившиеся на реках от лесосплава плотины (их немного) переданы Новоладожскому рыболовецкому колхозу имени Калинина.

Из плеяды ладожских корифеев поныне сохранился Алексей Николаевич Суханов, председатель рыболовецкого колхоза с 1960 года по 1986‑й. Исчерпал ресурс на главной должности, стал сдавать… но с родным колхозом не расстался, ныне заместитель председателя по кадрам и быту. Резко разлучить человека с делом его жизни — худо и для дела, и для человека. Однако время неумолимо…