Литмир - Электронная Библиотека

И сейчас, лежа на диване, он удивлялся тем переменам, которые свершались в нем тогда ежедневно и, может, ежечасно; и даже теперь, спустя время, он все еще не мог вернуться к прежней своей жизни, мучился этим, но ничего поделать с собой не мог.

«Может, съездить к ней?.. У меня вон за картошку четыре отгула. А что жене скажу?.. Да, история!» — Анисенко решил, что вот сейчас напишет Лиде все, как есть; она — умная, поймет и не осудит; он разыскал у сына ручку, бумагу, присел к столу и задумался; через час он вконец измучился, а подходящих слов так и не нашел, но отсылать фотографию без письма было как-то неприлично, и тогда он размашисто вывел в начале страницы:

«Я возвращаю Ваш портрет», — подписался, заклеил конверт и уже в дверях столкнулся с женой.

— Ты куда?

— На свидание.

— Ой, Анисенко, горе мне с тобой, — насмешливо вздохнула Наталья и захлопнула дверь.

Анисенко посмотрел на дверной глазок, вспыхнувший желтым светом, нащупал в кармане жесткий конверт и, поскольку был тугодум и вовремя не нашелся, с грустной иронией обронил:

— Вот тебе и Анисенко…

1985

Альчо

Я жил шумно, жадно торопил события; круговерть редакционной текучки настолько увлекала меня, что я легко, словно своими, бросался чужими мыслями о бренности человеческого бытия, о высоком и таинственном предназначении человека; эти мысли принимались без особого удивления, словно глоток воздуха или трамвайный билет, не проходили ни через разум, ни через сердце и потому не влияли на мою жизнь, — все это я понял в те самые мгновения, когда у меня впервые в жизни перехватило дыхание, я повалился на пол; не мог ни встать, ни крикнуть, да и кому было кричать?.. Все сотрудники редакции давно разошлись по домам; многие из них мои «ночные бдения» считали бзиком, как и все, что я делал; я чувствовал, что уже не принадлежу сегодняшнему дню, а нахожусь где-то на границе бытия и небытия; и тогда с невероятной четкостью вспомнилась страница из старинной книги, в которой я минуту назад искал экстравагантный афоризм для статьи об одиночестве:

«Многие ведь дружат со мной, опуская руки со мной в солонку, а в несчастье, как враги, обретаются и даже помогают поставить мне подножку; глазами плачут со мной, а сердцем смеются надо мной. Потому-то не имей веры к другу и не надейся на брата».

Боль вошла в сердце, и оно, готовое выпрыгнуть, беспорядочно заколотилось в груди; меня охватил жуткий страх, нагнавший мурашек; я понял, что все мои представления о месте под солнцем — иллюзии, которые являются профессиональным заболеванием большинства газетчиков; после меня не останется ни философских трактатов, ни романов; люди, пишущие трактаты по переустройству жизни, а они существуют и поныне и обивают пороги редакций со своими трудами, написанными в амбарных книгах или в школьных тетрадях, — эти люди всегда вызывали у меня сочувственную улыбку, но, как я понял позже, их наивное желание открыть для человечества кратчайший путь к бессмертию шло от отчаянья, а не от какой-то душевной болезни; бессмертие в те краткие минуты из отвлеченной идеи, лишенной плоти, превратилось в горящую свечу, которая осталась бы после меня в сомкнувшемся кромешном мраке…

Я очнулся в больнице. Врач, мой давний знакомый, бодро заверил, что ничего страшного мне уже не грозит, что виной всему происшедшему нынешние стрессы и что, как он недавно прочитал в одном из научных журналов, без них тоже нельзя, они мобилизуют организм. Я грустно улыбнулся, хотя днем раньше ухватился бы за этот парадокс; мной уже владели иные мысли и чувства, я попытался рассказать о них врачу, по он, даже не выслушав, мягко заметил:

— Тебе надо отдохнуть. После кризисной ситуации частенько возникает желание пересмотреть отношение к жизни. Дай этому трезвую оценку или, что еще лучше, забудь. Тебе сейчас надо слушать только жизнерадостную музыку и писать только светлые стихи.

Я не выдержал и дал волю иронии:

— У меня такое ощущение, что только тем и занимался, и вот он — результат.

Врач понимающе засмеялся и ушел.

Я вернулся в редакцию с таким настроением, что именно я больше своих героев нуждаюсь в жизненных советах и рецептах, «ибо имею сердце — как лицо без глаз; и ум мой — как ночной ворон, на развалинах бодрствующий»; один из моих коллег мрачно пошутил: «Лучший врач тот, который постоянно болеет, а лучший журналист — неудачник в жизни». Как и в каждой остроте, в его словах была доля правды; он понимал: нужно передохнуть, сделать хотя бы крохотную паузу. «Закачусь в районную гостиницу на недельку. Подышу свежим воздухом. Глядишь, немного отойду», — решил я.

Мой выбор пал на заштатный патриархальный городишко, который состоял из одной трехсотметровой улицы с каменными домами и небольшой мебельной фабрики; на ней работал столяр-краснодеревщик — герой моего будущего очерка; короткие сборы в дорогу, предчувствие встречи с новым, наверняка интересным человеком — все это вдохновляло. Я даже не стал договариваться о встрече по телефону, просто сказал себе: «Командировка большая. Спешить некуда».

Но сегодня, едва я узнал, что столяр-краснодеревщик взял три отгула и уехал в деревню к матери окучивать картошку, сработало уже въевшееся в кровь: «Зря!»; мысленно я пытался настроить себя на иной лад: «Все отлично. Три дня ты можешь посвятить только себе. Можешь запереться в номере полупустой гостиницы и отрешиться от суеты, а то живешь так, словно делаешь первые шаги… Ты уже не мальчик. Тебе почти тридцать».

Внутренняя накачка разожгла самолюбие лишь настолько, чтобы побороть уже проклюнувшееся желание пристроиться в хвост тихой очереди в дощатом автовокзале. Хотел я этого или нет, в голове, словно дежурно тлеющая вывеска «выход» в кинотеатре, постоянно возникало: «За эти три дня ты окончательно замучишь себя самокопанием. Ты же стал самоедом». Как ни странно, но идти в гостиницу, где меня ждал тихий номер с видом на речку, тоже не хотелось; от одного предчувствия, что вот-вот останусь наедине с самим собой, меня прошибла испарина.

Я дважды прошелся по центральной улочке города, свернул к полузапущенному парку, который левой своей стороной смыкался с садами; на его аллеях, дышавших почти лесной первозданностью, никого не было. Я присел на зеленую скамейку, рядом положил «дипломат» и, прикрыв глаза, задумался; где-то там, далеко, был дом, редакция с ее однообразно важными новостями, крикливыми летучками, и я — тот, прежний. «А, собственно, кто я? Кто?.. «Ибо я… как трава сорная, растущая под стеной, на которую ни солнце не сияет, ни дождь не дождит». Может, и так. Но разве мне от этого знания легче или кому-то от него легче?»

— Ты чего тут? — услышал я глуховатый голос и открыл глаза.

Передо мной стоял невысокий плотный мужчина.

— Не подумай, что в родственники набиваюсь, — грубовато заметил он, — не хочешь, так на соседнюю лавку сяду. Их тут хватает.

— Дело твое, — уклончиво ответил я.

По мешковатым, пузырившимся на коленях брюкам, по красному одутловатому лицу нетрудно было догадаться, что передо мной стоял типичный представитель великой гвардии алкашей, целыми днями толкущихся возле пивнушек и забегаловок. Время было раннее, час широкой распродажи «червивки» еще не настал, а мужчина, судя по его затрапезному виду, уже не входил в категорию тех, кто имел деньги на переплату и получал «червивку» в любое время с черного хода; поэтому спешить ему было некуда.

Я опустил голову и макушкой почувствовал назойливый взгляд; мужчина как-то нависал надо мной, и, когда легкий ветерок тянул с его стороны, в ноздри впивался кисловатый запах перегара; невольно хотелось встать и уйти; на душе и без этого алкаша было неспокойно, даже пакостно.

— Так сесть рядом или нет? — недовольно, с некоторым вызовом прогремело надо мной.

Я присмотрелся к мужчине внимательнее. Его по-женски крупные глаза смотрели с тусклым, но подкупающим добродушием, и весь он, обрюзгший, раскисший от пива и дешевого вина, напоминал большого неухоженного ребенка; встречаясь с такими людьми, я с болью замечал, что они мыслят о жизни категориями двадцатилетней давности, словно время остановилось или повернуло вспять, потому-то они постоянно толкаются в закрытые двери; их нигде не ждут, их не понимают, и они еще больше обособляются, озлобляясь, и тем самым уходят все дальше и дальше по дороге, замкнутой в гигантское кольцо; я встречал их на первом круге, и на втором, и на том, когда они уже не ориентировались — весь мир представлялся им жестоким, полным несправедливости; я говорил себе: «Когда веселишься за многими яствами… вспомни хлеб сухой жующего; когда лежишь на мягкой постели под собольими одеялами… вспомни под одним платком лежащего, и от стужи оцепеневшего, и каплями дождевыми, как стрелами, до самого сердца пронзаемого»; я пытался убеждать их, что жизнь еще не потеряна, но у меня не хватало ни сил, ни умения; да, собственно, они, фанатически уверовавшие в свою правоту, и не нуждались в проповедниках.

24
{"b":"544189","o":1}