Он поспешно сунул фотографию под подушку.

— Дрыхнешь, что ли, — Наталья заглянула в комнату, увидела его растерянное лицо, — ты чего такой, словно кур воровал?

— Придумаешь тоже, — Анисенко отвернулся к стене.

— Вставай, черт чудной, там такое мясо попалось, что я всю руку вывернула.

— Так бы и сказала, а то сразу митинговать.

— По первому слову бежать должен.

— Что я тебе — Тузик, что ли? — уже в коридоре беззлобно огрызнулся Анисенко.

— Не нравишься ты мне сегодня.

— Лучше бы стопку налила.

— А мне кто нальет? Я и глажу ему, и стираю… Мужик нынче такой пошел, шагу бесплатно не ступит. В цехе вон ящик с места на место задаром не передвинут.

— На профсоюзном собрании, что ли? — Анисенко неловко нажал на ручку мясорубки, ее крепление сорвалось; он локтем задел тарелку с мясом, и она сочно шлепнулась на пол.

— Ну, горе горькое, — Наталья правой рукой, словно нащупывала опору, пошарила по кухонному столу, наткнулась на тарелку и замерла. Едва Анисенко заметил это, бросил мясорубку и выскочил в коридор; уже оттуда он услышал, как с сухим треском вдребезги разлетелась первая тарелка, потом вторая, третья…

«Дура-баба!» — с некоторым восхищением подумал он, прислушался к наступившей тишине и весело заметил:

— Хорошо хоть нынче тарелки дешевые стали.

Анисенко знал, что через минуту-другую жена расплачется, а потом возьмет веник и, тихая, подавленная, будет сметать осколки, затем наденет свое выходное платье в зеленый горошек и, зло обронив: «скучно с тобой, Анисенко», на весь вечер уйдет к подругам. Раньше он принимал это, как должное, поскольку был тугодум и завидовал тем мужикам, которые и анекдот расскажут так, что заслушаешься, и на стороне гульнут — жена не узнает, и половину премии в заначку отложат — комар носа не подточит; конечно, его обижало, что жена искала веселья на стороне, и чтобы как-то успокоить себя, он шел в кладовку, доставал инструмент, раскладывал его на маленьком откидном верстачке и мастерил полку соседу или клетку для канареек; зная, что жена вернется часам к десяти, он к этому времени аккуратно сметал стружки, протирал пол мягкой тряпкой, ложился на диван и включал телевизор, — все это походило на маленький семейный спектакль, в котором каждый знал свою роль назубок. Но сегодня, едва за женой захлопнулась дверь, Анисенко достал из-под подушки фотографию, прислонил к глиняной собаке, лежавшей на телевизоре, и издалека посмотрел на миловидную девушку с перекинутой через плечо тяжелой косой.

«Ишь какая!»… — довольный, засмеялся Анисенко и, едва прикрыл глаза, как услышал хрипловатый Лидин голос: «Знаете, я немного завидую вашей жизни. Да-да, у меня все было разбросано, все на скорую руку. Конечно, в моем возрасте говорить об этом глупо, но вам я скажу: не встретила человека, с которым можно было бы так вот, как с вами, смотреть на озеро, слушать, как шуршат волны, и знать, что и завтра будет так же, и послезавтра…

Анисенко не сразу понял, о чем говорит его новая знакомая, и угловато вставил:

— В жизни уверенность нужна.

Лида коротко взглянула на него и рассмеялась:

— Какой вы, Андрей Петрович, забавный.

— Это верно, — насупился Анисенко и уже хотел было подняться со скамейки и уйти, но Лида удержала его за руку:

— Андрей Петрович, я ведь не шучу.

— Может, вы мне приятное сделать хотите, только я себя наизусть знаю, — с грубоватой иронией заговорил он, — в мае, когда доску Почета оформляют, ко мне журналистка из заводской газеты приходит. Встанет у верстака и смотрит на меня, как на своего кровного врага: «Мне про вас написать надо, а что я про вас напишу…» И жаль мне эту девчушку, и за себя стыдно, да ничем ей помочь не могу. Она: «За что вам работа нравится?» — «Нравится и все». — «Откуда у вас такая страсть к изобретательству?» — «Люблю, чтобы каждый механизм исправно работал». — «Чем увлекаетесь помимо работы?» — «Ничем. Полки иногда мастерю, на футбол хожу». — «За какую команду болеете?» — «Ни за какую. Просто смотрю, как играют и все». Эта девушка ручку погрызет, повздыхает и уйдет обиженная.

— И все же вы счастливее других, — Лида посмотрела на озеро и погрустнела, — знаете, о чем я обычно думаю под конец отпуска?.. Что на оставшиеся деньги куплю своим девчонкам, а их у меня в отделе четверо, черной икры втридорога, приеду как раз к балансу, когда все задерганы, когда «горит премия», а я утром заявляюсь в отдел пораньше, вскипячу чай, наготовлю бутербродов. А когда мои девчонки скажут: «Вот и наша мама приехала» и кинутся меня целовать, я хоть и понимаю, что все это несерьезно, расчувствуюсь и расплачусь. Им станет не по себе, а что тут поделаешь… — Лида отвернулась.

Анисенко хотел сказать ей какие-то мягкие, согревающие слова, он уже чувствовал их цвет, запах, но как и раньше, когда хотел сказать что-нибудь нежное жене или сыну, глупел от прилива чувств и вымученно бросал банальную, чужую фразу. Вот и теперь он мялся-мялся и тяжеловато выдохнул:

— Добрый вы человек.

Лида быстро нашла его руку.

— Спасибо, Андрей Петрович, спасибо. Правда, может, и не от доброты это вовсе, а от бабьего одиночества, Вы уж извините, что я так…

Анисенко покраснел и совершенно растерялся.

— Добрый вы человек.

Лида отдернула руку.

— Пойду к дому, а вы, Андрей Петрович, еще погуляйте, воздухом подышите.

Анисенко растерянно глядел ей вслед и никак не мог взять в толк, что же произошло?.. С час, наверное, просидел он на скамейке на берегу озера, успокаивая себя тем, что Лида пошутила, решила испытать его терпение, но время шло, а она не возвращалась.

«Может, так и лучше будет», — Анисенко поднялся, посмотрел на озеро, лениво шлифовавшее прибрежную гальку, и сам не заметил, как очутился возле трехэтажного корпуса, в котором жила Лида.

По аллее, навстречу ему, шла парочка; Анисенко поспешно спрятался в колючие кусты. «Да чего я испугался-то?» — он осмотрелся, но сколько ни убеждал себя, что вокруг — незнакомые люди, занятые своими делами, все же у этого, не его корпуса, чувствовал себя стесненно, а когда на втором этаже вспыхнуло крайнее окно и он увидел в нем Лиду, она была в желтом халате, такая далекая и, вроде бы, совершенно незнакомая, то забыл о недавней робости, выбрался из кустов и замер посреди аллеи.

Лида щеткой расчесывала длинные черные волосы, потом присела к столу, положила на него руки и вдруг уронила на них голову.

«Может, с сердцем что?» — испугался Анисенко, шагнул на желтую полосу света.

Лида подняла голову, настороженно посмотрела в темное окно, и он сначала отступил в сторону, но тут же каким-то чутьем уловил, что она думает о нем, и снова вышел на свет.

Но Лида не видела его.

Анисенко неловко помахал рукой, хотел было крикнуть, да спохватился, что переполошит всех многочисленных обитателей третьего корпуса. Лида откинула со лба волосы, задернула занавеску, и свет в ее окне погас.

«Вот и все», — Анисенко прислушался, словно надеялся среди приглушенных голосов, шумов и музыки, доносившейся с танцплощадки, различить шорох Лидиных шагов; у нее была привычка сделать сто шагов по темной комнате, чтобы настроиться на крепкий сон; а ее шаги и прерывистое, неглубокое дыхание помнились хорошо. Анисенко представил, как он сейчас неслышно проберется в ее комнату, всю ночь простоит у ее кровати, а утром, ни слова не говоря, будет наблюдать, как Лида причесывается, прибирается, заваривает чай в маленьком зеленом чайнике…

Домой идти не хотелось; Анисенко присел на лавочку под Лидиными окнами, посмотрел на черное осеннее небо, на фонари в виде желтых яблок, нависавшие над аллеей, и просидел так до самого утра; а когда увидел в окне сначала сухую всклоченную женщину, Лидину соседку, спрятался в кусты; потом к окну подошла Лида, потянулась и зевнула.

Анисенко облегченно вздохнул и побрел к своему корпусу, тихий, радостный; почему-то вспомнил дом, жену, но все это было далеко-далеко и не мешало его новым чувствам и настроениям.