— Ладно уж, уговорил. Я и забыла, что ты у меня теперь — учитель.
Антонина Филипповна приехала в гости безо всякого предупреждения. Виктор сразу заметил и желтоватую бледность в ее лице и, главное, какую-то легкость, вернее даже бесплотность в теле, которое уже, видимо, перестало сопротивляться болезни. Но Антонина Филипповна крепилась, ходила по воду на дальний родник, а уже оттуда шла, отдыхая раза четыре, с неполным ведерком; потом шутливо объясняла это «городской изнеженностью».
— Плоха ваша матушка. Плоха!.. восковая почти, — сказала Виктору в магазине родная тетка Светланы Васильевны, и он, не найдясь что ответить, неловко пошутил, что в городе все без воздуха похожи на непропеченный калач.
— Нет, милай, есть бледность от немочи и есть бледная кожа. Кем матушка-то работает? — поинтересовалась тетка Светланы Васильевны.
— В больнице… лаборанткой, — ответил Виктор и удивился: мать прожила почти пятьдесят лет, а занимала должность, на которую берут вчерашних десятиклассниц; раньше он почему-то не замечал такого несоответствия и, понимая, что это глупо, но стараясь придать работе матери какой-то вес, солидно добавил:
— Очень нервное, ответственное дело. Анализ венозной крови мама делает так, что больные даже испугаться не успевают.
— В больнице, значить… Видать, все чужие боли в себя примала. Есть такие, что глянут на больного и всю болезнь в себя примут…
Виктор снисходительно посмотрел на старушку; она погрузилась в какие-то воспоминания и уже забыла о нем. Виктор негромко сказал: «До свидания» и пошел по улице, удивляясь тому, как в деревне каждый факт обрастает таинственными, порой необъяснимыми обстоятельствами; дома он все же заговорил с матерью о здоровье, и она, выждав, когда Лида уйдет, призналась:
— У меня путевка в санаторий была. Я, Витя, затем приехала, чтобы на вас посмотреть. И еще одно неприятное известие привезла: соседи подали заявление, что Лида в квартире не живет. Требуют, чтобы ее лишили прописки. Хотят после моей смерти завладеть всей квартирой. Я понимаю, что им вчетвером в одной комнате тесно, но ведь и нам жить надо.
Виктор сник. Все эти дни он изо всех сил старался изображать счастливого, преуспевающего человека, а теперь понял: мать сразу уловила, что в его жизни не все ладно, и потому оттягивала разговор о квартире; и хотя весь последний год он страстно мечтал о человеке, которому можно было бы поведать о своих горестях, Виктор подавил это желание: открыться матери; он пожалел ее.
А горести в душе накопилось много. Это в первых письмах он восторженно и шутливо описывал деревенскую жизнь, своих учеников и сельских учителей, каждый из которых имел какую-то чудинку. Но в последних письмах Виктор стал сдержаннее; он писал о том, что отказался от квартиры, чтобы не стеснять себя обязательствами перед школой, а ему ее попросту не дали. Тот же директор школы сказал, что «Виктор Павлович — человек временный, и хотя работник он хороший, но для школы лучше иметь менее талантливого, но постоянного педагога».
— У вас по лицу видно, что вы не нашенский и нашенским не станете, — как всегда, с улыбкой сказала ему Светлана Васильевна. Она не обходила вниманием ни главного инженера совхоза, ни директора школы. И тот несколько раз намекал Виктору: «На сладком месте живешь!» Того эти слова коробили, но он охотно прощал их директору, человеку, в общем-то, недалекому и незлобивому. А Светлана Васильевна своих связей не стыдилась и не скрывала их.
— Любая собака ласку любит, а мужик — тем более! — игриво говорила она Виктору, — если я директора школы приласкаю, так он домой довольный придет. Жене спокойнее будет. Вы, Виктор Павлыч, человек умный, должны меня в этом поддерживать. Я ведь без всяких задних мыслей все делаю. Я каждому стремлюсь чем-то помочь. Вот вашу женушку каждый день сливками потчую, а она не полнеет. С чего бы это? — Светлана Васильевна с легким вызовом посмеивалась. — Может, вы ее ласкаете много? Так я тоже не прочь немного похудеть!..
Она работала то уборщицей в клубе, то вдруг попадала в кладовщицы, то в почтальоны. Летом Светлана Васильевна трудилась лишь на своем огороде, возила на базар редиску, клубнику, помидоры.
— Я — мать-одиночка, кто меня посмеет тронуть? — смеялась она и, когда Виктор целыми вечерами сидел над тетрадями и конспектами, а Лида уходила в клуб, где работала заведующей и киномехаником одновременно, брала их дочку на свою половину, и та играла с ее Генкой, краснощеким бутузом.
Светлана Васильевна часто помогала и в хозяйственных делах, а в посевную, когда Лида днем бегала по фермам, по мастерским, где выпускала «боевые листки», а вечерами «крутила кино» в клубе да еще оставалась на танцы и возвращалась домой уже в первом часу, хозяйка готовила им и обед, и ужин; если была в настроении, то в воскресенье рубила курицу и приглашала в гости. Все она делала с такой естественностью, безо всяких сомнений в правильности своего поведения, что часто обескураживала Виктора.
— Почему бы вам, Виктор Павлыч, не заиметь еще одну жену? И Лида мне будет, как сестра родная. И вам разнообразие не помешает, — говорила она таким тоном, словно речь шла о каком-то пустяке.
Виктор пробовал ее остепенить, но Светлана Васильевна в ответ только мило улыбалась:
— Я же не собираюсь разбивать вашу семью. У меня есть Кирзухин. По правде говоря, он один всего нашего совхоза стоит. А с вами я поиграть хочу. Неужто вам неприятно поиграть с такой женщиной, как я?.. — В ее глазах вспыхивали лукавые искорки. И Виктор чувствовал, что теряется; ладони его запотевали, и в горле появлялась сухость.
Однажды он зашел на кухню — Светлана Васильевна стояла у плиты в одном купальном костюме и фартуке.
— Не стесняйтесь, Виктор Павлыч! — засмеялась она, — представьте, что вы на пляже. Я сегодня перетопила. Жарко! — она томно потянулась и тихонько ойкнула, прикрыв груди руками. — Застежка открылась… Виктор Павлыч, помогите, пожалуйста!
— Я что… чем я могу помочь? — он покраснел и окончательно забыл, зачем вышел на кухню; для чего-то зачерпнул воды ковшом в баке, стоявшем на скамейке возле двери, и, не зная, что делать с водой, вылил ее обратно в бак.
— Виктор Павлыч, у меня сейчас молоко закипит, а я руки отнять не могу! — требовательно сказала Светлана Васильевна. — Что вы, как столб, стоите? Неужто раздетой женщины не видели? Да застегните же!..
Он подошел к ней и поймал себя на желании, что ему хочется коснуться ее тела; стараясь этого не делать, он кончиками пальцев взял концы купальника и, тупо соображая, как замкнуть запор, почувствовал дурманящий запах упругой кожи и часто-часто заморгал, словно глаза у него заслезились.
— Витя, ты скоро? — в кухню вошла Лида.
Он даже не услышал ее голоса, а лишь заметил, что под ладонями что-то вздрагивает — Светлана Васильевна смеялась, прижав руки к груди.
— Лида, не подумайте чего плохого. Я попросила застегнуть, а он не умеет. А у меня молоко закипает. Снимите, я сейчас… — она ушла в свою комнату, уже из дверей озорно подмигнула Виктору и отняла руки от груди.
Тот закрыл глаза и очнулся от того, что его левую щеку больно обожгло.
— Что?! Очумел совсем! Уже при мне стал с этой стервой!.. Черт с ним, с ее молоком. Ты ей докипятишь! — зло усмехнулась Лида и убежала в свою комнату.
Виктор услышал шипенье — белая пена вывалилась из кастрюльки и залила газ. Виктор суматошно кинулся к плите, до отказа закрутил вентиль и опустился на стул.
— Ну кто же доверяет молоко мужчинам? — запахивая полы короткого халатика, в кухню впорхнула Светлана Васильевна, взяла Виктора за голову и, повернув его лицо к свету, шутливо ахнула:
— Все пять пальцев отпечатались! Это ж надо, сколько у нее злости. — Она наклонилась к Виктору и поцеловала его в маковку. — Как она в свой клуб уйдет, приходи ко мне…
Виктор почти безвольно освободился от мягких, горячих рук и долго сидел на кухне, обидевшийся, растерянный; вспомнилось студенчество, от которого, как ему казалось, он еще не отошел; вспомнился Новый год в середине четвертого курса; тогда он впервые пошел на вечеринку к любимице курса Лельке Морозовой. Она пела в институтской оперетте, охала и ахала перед экзаменами, но всегда благополучно «выплывала»; вокруг нее постоянно увивались многочисленные поклонники. Избалованная вниманием, она долго не обращала внимания на Виктора, а он искал случая, чтобы остаться наедине с ней и поговорить, поскольку верил, что Лелька не такая уж ветреная, какой себя выставляет; просто ей так удобнее существовать в институте, который она называла «одиннадцатым классом».
