Он целых два дня упаковывал вещи и удивился: откуда их так много и неужели они все нужны?

— Витя, Лиду мы выписывать не будем. Вдруг я умру, комната вам останется, — тихо заметила мать.

Виктор с пылу не понял, о чем она говорит; он был полон сил и энергии и даже напевал, что случалось с ним крайне редко. Виктор от рождения был лишен слуха, невероятно фальшивил и стеснялся этого. Когда слова матери дошли до него, он опустил молоток и, закусив гвозди, которые, как заправский плотник, держал во рту, еле справился с приступом щемящей жалости к матери, особенно высохшей и постаревшей за последние месяцы.

— Мама, ну зачем ты?.. — с ласковым полуупреком сказал он и тут же устыдился своего тона, почему-то показавшегося фальшивым.

— Ты, Витя, не собираешься оставаться в деревне. А жизнь есть жизнь. Я тоже когда-то смотрела на все легче. Как не без зависти говорили мне подруги, жила за майором. Не работала. Мы ждали новую квартиру… Потом все переменилось. Я пошла работать… Прошу тебя: сделай все, как я сказала. У меня есть предчувствия. Конечно, прости, что говорю это тебе сейчас, но что поделаешь? Я и так очень долго откладывала этот разговор… — Антонина Филипповна набросила на плечи ажурный шерстяной платок, подаренный много лет назад мужем; она берегла этот платок и доставала его из гардероба только в те минуты, когда ей было очень тяжело.

Мать отошла к окну, и платок на ее плечах, насквозь пронизанный светом, стал похож на золотистый купол одуванчика.

Виктор понял, что мать плачет; у него тоже запрыгали губы, гвозди то и дело просыпались изо рта, молоток попадал то по крышке ящика, то по пальцам; все в Викторе протестовало против того, чтобы именно сейчас, когда он и Лида наконец-то отмучились от зубрежки, от необходимости жить с постоянной оглядкой на родительский карман, хотя уже сами были родителями, чтобы именно теперь надо сделать поправку на то, что мать вскоре может умереть; — все это не укладывалось в его сознании, противоречило всем его мыслям и чувствам; в воображении рисовались картины, как мать приезжает летом к ним в деревню и, отдыхая, бродит по лесу вместе с внучкой, пьет парное молоко…

«Нет, это ужасно! Это кощунственно… именно сейчас, да и не только сейчас!..» — окончательно запутавшись, Виктор с маху ударил молотком по большому пальцу и ойкнул.

— Витя, ты у меня славный и добрый. Может, добрый больше, чем это нужно для благополучной жизни, — мать подошла к нему и, как не раз делала в детстве, взъерошила ему волосы, — может, я сама виновата, что воспитала тебя слишком нежным. Хотя у тебя это было от рождения и мне не хотелось, да я и не решилась бы притупить в тебе это. Но иногда мне хочется, чтобы ты был хватким, деловым. Пока мы здесь живем, у нас уже — четвертые соседи. И они смотрят на свою комнату, как на временное пристанище. Они умеют добиться и квартиры и других благ. И как мне иногда кажется, живут более счастливо, чем мы. Я прошу тебя, сделай все, как я сказала. Ведь у тебя еще долго, а может, и совсем не будет возможности перебраться в город.

В селе дом на главной усадьбе совхоза был не достроен. Виктора и Лиду поселили к Светлане Васильевне, матери-одиночке, как она сама про себя говорила, и даже немного гордилась своим положением. Дом у нее был добротный, просторный; на кухне — балонный газ, отопление — водяное.

— Муж себе другую нашел, а мне дом оставил. Он у меня — плотник. Иногда наезжает в гости! — весело сказала она при знакомстве.

Виктор, по школьным правилам превратившийся в Виктора Павловича, сразу как-то посерьезнел, внутренне подобрался и даже, по шутливому замечанию жены, постарел.

— Ой, зачем вы столько барахла навезли? — небрежно притулившись к дощатой переборке, Светлана Васильевна с невинной бесцеремонностью наблюдала за тем, как Виктор и Лида распаковывали вещи. Располневшая, но еще не до того предела, когда скрадываются упругие линии зрелого тела, она была старше своих постояльцев всего лет на пять, но выглядела, по сравнению с ними, опытной, самостоятельной женщиной.

Светлана Васильевна увидела два новых эмалированных таза — голубой и зеленый и тут же спросила:

— Виктор Павлыч, зачем вам два? Продайте мне один. У нас тазы редко бывают.

Виктор был в состоянии особого душевного подъема; его радовали непривычные хлопоты, каждая пустяковая шутка жены смешила почти до слез; ему казалось, что все вокруг разделяют его радости, одобряют его поведение. Ах, как долго мечтал он о таком вот простом и светлом единении с людьми, лесом, небом… Он давно хотел почувствовать себя частью этого огромного, сложного мироздания.

Переполненный трепетной нежностью и добротой ко всем и вся, Виктор потянулся за голубым тазом, на его взгляд, самым красивым, чтобы торжественно вручить хозяйке дома, но Лида опередила; со словами: «Извините, но я привыкла стирать сразу в двух тазах», — она сложила тазы один в другой и задвинула их под кровать.

Виктор чуть было не вспылил на жену. «Как так можно! Именно сейчас, когда все так прекрасно, пожалеть какой-то таз!.. Может, она поглупела от счастья и уже ничего не соображает?» — он с всепрощающей улыбкой посмотрел на жену, натолкнулся на ее осуждающий взгляд; стушевался и торопливо пообещал хозяйке, что непременно напишет матери и та будет каждую неделю заходить в хозяйственный магазин, где эти тазы выкидывают в конце месяца. Светлана Васильевна поблагодарила и весело улыбнулась:

— Когда приезд обмывать будем? Я и директора школы приглашу.

— Директора?.. да вроде неудобно, — замешкался Виктор и вопросительно посмотрел на жену.

— Неудобно, если не пригласите, — засмеялась Светлана Васильевна, оттолкнулась плечом от переборки и скрылась на своей половине дома. — За водкой до обеда сходите, — уже оттуда донесся ее звенящий голос, — иначе мужики всю разберут. Вчера зарплата была. А водки у нас то ли мало привозят, то ли заведующая припрятывает ее, чтобы вечером с наценкой дома торговать… Не знаю, но водки не хватает.

— Ну и порядочки! Прямо — дикий запад, — с восторгом шепнул Виктор жене.

— Обычные. Кстати, у нашей хозяйки в сенцах висят два новых таза, — укоризненно заметила Лида.

— Так зачем же ей?..

— Про запас.

— Ну и куркулиха!

— В деревне все любят иметь запас на черный день. Кстати, твоя жена — тоже деревенская, — с вызовом, значение которого Виктор понял не сразу, напомнила Лида, — если на твой изысканный вкус здесь не жизнь, а сплошная дикость, то ты ошибаешься. И глубоко. Они тут все, по-своему, раз в десять умнее тебя.

— Лидок, извини, но у меня даже в мыслях не было такого: в лице нашей хозяйки обидеть всех сельских жителей. Просто в тебе взбунтовалось обостренное классовое самолюбие, которым издревле отличались русские землепашцы. — Чтобы еще как-то загладить вину, Виктор покачал коляску, в которой спала дочка; схватил веник, но половина вещей была еще в тюках, и он поставил веник в угол. Лида наблюдала за мужем со снисходительной улыбкой.

— Лидок, я здешних обычаев не знаю. Может, не только директора пригласить, а и завуча?

— И устроить педсовет! Какой ты у меня беспомощный, как говорят в деревне, непутевай! — смягчилась Лида; ей нравилось, если муж в чем-то советовался. — Неужели трудно понять: раз человека приглашают одного, то все делается лишь для него, — в ее голосе зазвучали поучительные нотки, — в деревне так принято.

— Да, порядочки. Средневековье. А вдруг директор — совсем другой человек?

— Раз она предложила, она знает. — Лида многозначительно кивнула в сторону переборки, через которую доносился приглушенный голос хозяйки. Светлана Васильевна негромко напевала:

— В магазин лучше тебе сходить. Я — преподаватель истории. — Виктор нерешительно посмотрел на жену и для большей убедительности добавил: — Зачем лишние разговоры?