— Ваш вопрос, Мария Павловна, — заговорил он, глубоко вздохнув, — с научной точки зрения поставлен не совсем верно. Вы говорите: «люди», а я вам скажу, какие. Когда вы покупаете в магазине картошку, то и она не одинакова. Одна попадается гладкая, крупная, другая, извините, кривобока, в ямках. А посмотрите на людей: у одного интеллект на лице написан, глянешь на другого… Я вахлака за версту вижу, интеллектуала — тоже.

— Себя, конечно, относите…

— Зачем переходить на личности. Не надо, Мария Павловна, издеваться. Я с вами откровенно, а вы смеетесь.

— Нет, нет, Леон, тут не над чем смеяться. Тут плакать надо. Вы ведь и меня к «вахлакам» относите…

— Мария Павловна!..

— Подождите! Дайте мне сказать свое слово. И тоже откровенно. «Интеллектуалы» мне знакомы. Я знаю их, работала с ними в театре. На людей они смотрят вашими глазами. Каждым словом, каждым жестом эти «одаренные супермены» стараются убедить меня в творческой несостоятельности. Я верю в свой талант, люблю всей душой театр, а они отвращают меня от сцены. И вот что обидно: многих отвратили! Воспользуются слабостью человека и толкнут в спину. Я знаю вас, Леон Георгиевич, но лучше бы вас не знать.

Леон не понимал Марию, в его немигающих глазах чуть заметной тенью остановилась тревога.

Откровенность Марии Павловны, ее неожиданно резкие суждения повергли Леона в замешательство. Он хотел бы возразить, «поставить» собеседницу на место, но слов не находил. Леон не мог защищать себя — не мог, во–первых, потому, что, как ему казалось, и сам не знал себя, а во–вторых, Мария Павловна открылась для него с неожиданной стороны: поразила умом. «Надо же что–то сказать, черт побери!» — в сердцах ругнул себя Леон. И сказал первое, что пришло на ум:

— Извините, Мария Павловна, мне надо… Извините…

— За что же вас извинить? Это я вам наговорила дерзостей — вы меня извините.

— Я не обижаюсь. Вы все говорили верно. И удивительно умно. Я хорошенько обо всем подумаю. До свидания.

«К чему мой пыл?» — спрашивала себя Мария. — Зачем я ему все это говорила?..»

1

В последний раз Андрей прошелся по пролету цеха, в котором работала бригада сборщиков электронных машин — его бригада. Все уже знали о новом назначении Самарина. И может быть, потому были как никогда сдержанны. Ребята стояли у своих мест — кто у стола, покрытого блестящим полиэтиленом, кто в окружении серебристых ящиков со множеством обнаженных проводов, полупроводниковых пластинок, электронных ламп, а кто просто сидел без дела, опершись руками о колени.

Самарин подходил к каждому — одному пожимал локоть, другому клал руку на плечо.

Это были ребята, с которыми он собрал, смонтировал не один десяток малых и больших электронно–вычислительных машин; с ними он объездил многие страны; осматривал, принимал, а затем транспортировал оборудование, купленное у капиталистов: устанавливал машины на отечественных заводах, в институтах, академических центрах. Эти ребята, как никто другой, могут судить об электронной технике в разных странах, о степени добросовестности фирм и компаний, о талантливости инженеров, создающих электронную технику. Они и сами конструкторы и изобретатели; каждый из них творит, доделывает, изобретает «на ходу», не оформляя патентов, не требуя вознаграждений. Они начинали работу техниками, слесарями — совсем молодыми людьми. Теперь иным из них под тридцать, и почти каждый имеет диплом инженера–электроника. Бригаду хотели переименовать в группу электроников, но ребята воспротивились: «Называйте нас слесарями», — гордятся рабочим званием.

В углу пролета, у аптекарски чистого стола, придвинутого к окну, Самарин остановился, обнял за плечи двух молодых парней: Саню Кантышева и Петра Бритько. Кантышев — полный, круглоплечий парень — все эти дни сокрушался:

— Как же это, братцы?.. Самарина забирают…

Других спрашивал:

— Что будет с машиной?.. Пропадет Советчик диспетчера.

— Не пропадет, — успокаивали ребята. — Институт включит его в план, и машина встанет на все виды довольствия.

Теперь Кантышев молчал. Все трое смотрели на стол, на разложенные на нем части, узлы, детали портативной электронно–вычислительной машины, над которой бригада работала два года. Большая мечта Самарина — машина, призванная по замыслу ее создателя облегчить труд горняка. Она поступит на вооружение каждого диспетчера шахты. СД‑1 — Советчик диспетчера — не значился ни в каких планах научно–экспериментальных работ, администрация Горного института знала о затее электроников, но всерьез ее не принимала. Впрочем, в цехе и в институте не было человека, который бы не относился с сочувствием к Советчику диспетчера. А когда машиной заинтересовались москвичи–физики, в цех пришел директор института Николай Васильевич Шатилов.

— Физики, говорите? Столичные?..

Директор коснулся толстым несгибавшимся пальцем проводника.

— А что ж тут их, извините, могло заинтересовать?

— Оптимализм схемы, — важно сказал Кантышев.

Самарин неодобрительно взглянул на друга, мол, дуришь, Санька. Пояснил директору:

— Простота и надежность им по душе пришлись, Николай Васильевич.

Шатилов гладил серебристый бок ящика.

— Простота, говоришь? Одной–то простоты им, наверное, мало. Она, твоя машинка, как мне доложили, и «памятливая» будет, и «проворная». Ну–ну, дай–то бог.

Похлопал головную часть машины, сказал стоявшему тут же начальнику цеха:

— Материалы–то где берут? — Покупают, Николай Васильевич, на свои деньги. Вот только листы металлические я выдал им из рационализаторских фондов.

— А мог бы не только листы. Из сэкономленных материалов, конечно.

Самарин создавал машину не один, он был ее принципиальным творцом. Кантышев разрабатывал «память» Советчика диспетчера. В бригаде Кантышев был специалистом по звукозаписывающим устройствам, и в этой части никто с ним не мог соперничать. Петя Бритько занимался датчиками информации. Петр не был здоровяком, как друг его Александр, — наоборот, и неброским видом своим, и робостью походил на московского физика Пивня. У них и очки были одинаковые — пластиковые, с черным верхом и бесцветным низом. Как и Пивень, Бритько часто бывал на шахтах. Он излазил десятки лав и штреков, работал крепильщиком, забойщиком, сидел у пульта многоканатной подъемной машины, ездил в кабине подземного электровоза. Нередко поздними вечерами он приходил к Самарину домой, выкладывал перед ним все новые и новые варианты датчиков. По его замыслам, они должны были «просматривать» и «прослушивать» каждый уголок шахты. Где–то вздуло почву и прогнуло рельс — радиолуч, или фотоэлемент, или светочувствительный сейсмограф — мгновенно пошлют сигнал электронному диспетчеру, а он из многих вариантов выберет единственно правильное решение и сообщит о нем дежурному инженеру. Самарин и Бритько хотели видеть шахту полностью автоматизированной, они мечтали о безлюдной выемке угля. Бритько был первым помощником Самарина. Он любил подумать вслух:

— Андрей, да ты только представь нашу машину в работе. В бескрайней степи, точно маяк в море, стоит высоченная башня. Вся она из белого мрамора, вся горит и светится на сотни километров вокруг. Это наш электронный диспетчер — он уже не советчик, а диспетчер — включает и выключает угледобычные машины, посылает под землю воздух, дает сигнал передвижным крепям, включает моторы электропоездов. И уголь идет на–гора.

Сотни тысяч тонн! Миллионы!..

— Но позволь, а зачем же башня? — спрашивал Самарин. — Да еще из белого мрамора?

— Нет, нет, не мешай. Именно башня. Пусть видят все машину. Пусть все знают, как далеко шагнул человек, как высоко взлетела его мысль. Космос — что! Там пустота. «Летите, в звезды врезываясь!..» А попробуй под землей, в толще глубин. Сквозь гранитную твердь не разлетишься. «Атамана» голыми руками не возьмешь.

Да, «Атаман» не дает покоя Самарину. Самый трудный, непокорный пласт Донбасса не однажды снился Андрею.