Сообщение Леона окончательно вывело Каирова из состояния тревоги. Море прояснилось, в небе засветило солнце.

2

Самарин не удивился приказу о роспуске группы электроников. Наверное, он бы не смог объяснить всех обстоятельств, побудивших Каирова принять такую меру, но сердцем, всем своим нутром Андрей чувствовал здесь себя чужим, ненужным. Здесь все торопились и чего–то боялись, небольшой коллектив ученых и инженеров напоминал Андрею пожарную команду. Пожара не было, а на лицах играли отблески пламени. В коридорах бегали рысью, за дверью кабинетов, опасливо поглядывая по сторонам, тревожно шептались. На языке у всех был Каиров. О нем говорили, на него смотрели, его провожали и встречали. Слова «Борис Ильич» и «Каиров» перемежались с другими, такими же привычными: «гидроподъем», «автоматика», «электроника».

В первые дни после создания группы электроников в незатейливую вязь привычных слов стало вплетаться новое: «самаринцы». Но звучало оно недолго. Скоро о нем забыли, как забывают о мимолетном, малозначащем эпизоде.

Все тут жили какими–то своими, недоступными для постороннего взора интересами.

Слабые натуры равнодушие окружающих обижает и злит. Самарин и не заметил бы безразличия, но беда в другом: его все больше стали отвлекать от главного занятия. Ежедневно проводились совещания, то внутри лаборатории, то общеинститутские — продолжались они по два, а порой и по три часа. А то Каиров или Папиашвили дадут частное поручение, подсунут папку «исходящих» или «входящих».

В день, когда из кабинета Каирова вынесли папку с проектом приказа о роспуске группы электроников, Самарин как будто бы даже почувствовал облегчение. Он уже знал о намерении столичного института пригласить его на работу. К тому же Андрей настроился на преддипломный отпуск. И был рад возможности поработать самостоятельно — так, чтобы никто ему не мешал, не отвлекал от дела. У него зачесались руки. Захотелось схватить в охапку разбросанные по верстаку чертежи, узлы, детальки и — домой! Вернее, в дом старика–отца. Там есть сарай — Андрей сделает из него мастерскую, наконец, там окраина города, никто не будет ему мешать.

Бритько и Кантышев, не заходя к себе в цех, пришли в институт. Как ни старался Андрей подбодрить их, они не поддавались его спокойствию. С присущей молодости горячностью считали роспуск группы электроников преступлением.

По распоряжению Каирова они давно закончили монтаж «модернизированного» АКУ — того, что в свое время сняли на «Зеленодольской». Ничего в приборе не исправляли, а только два рычажка заменили кнопками включения да панельную доску поставили заводскую. И хотели отвезти на шахту, но Каиров не давал приказа. Не знали ребята, что скромному самаринскому АКУ отводилась роль едва ли не главного козыря в предстоящей игре Каирова с московской комиссией.

— Как аспирантура? — спросил Андрей Кантышева.

— А он ее бросил! — ответил за друга Бритько.

— Не лезь ты, Петро, куда не просят!

Но Бритько продолжал:

— Написал в Киев профессору, сослался на занятость…

— Профессор звонил мне на квартиру. Ты же не знаешь, о чем мы договорились!..

— Не дури, Саня! — строго сказал Андрей. — Аспирантуру кончай. И диссертацию двигай. Нельзя нам ходить в неучах.

Андрей сказал «нам», имея в виду и себя, свою задолженность по институту. Он сдал все экзамены за пятый курс, но к диплому еще не приступал. И не знал, когда приступит. Втайне опасался, что черед до диплома дойдет не скоро. Теперь он все больше времени посвящал опытам москвичей: выполнял их письменные задания, проверял, испытывал все, что ему присылал Пивень (ноги у него поправились, но не настолько, чтобы он мог приехать в Степнянск). И выписывал литературу по сверхчистым проводникам, уходил с головой в теорию.

— Как же мы теперь? — сказал вдруг Кантышев.

— Что как? — встрепенулся Андрей. И тут же заговорил громко, с искренней веселостью: — Да вы, как я погляжу, носы повесили. С чего бы это?.. Нет никаких причин огорчаться. Вы пока работайте на своих местах, а я возьму положенный мне отпуск для подготовки диплома. Ну, а потом снова примемся за дело. Теперь уж будем работать с москвичами.

1

К отцу на окраину города Самарин отправился пешком. Впереди по аллее в полумраке раннего вечера он увидел своего старика. В валенках и щегольской дубленой шубе он шел по свежевыпавшему снежку, держа за ремешок кудлатую белую собачонку. Самарин хотел окликнуть отца, но как раз в этот момент сзади раздались шаги и незнакомый женский голосок пропел:

— Здравствуйте, Андрей Фомич. Давненько в наших краях не бывали.

В свете фонаря Самарин разглядел лицо незнакомки. Оно показалось ему юным и красивым. Кивнул женщине, сказал:

— Добрый вечер.

Про себя подумал: «Она меня знает, а я не припомню. Должно быть, в школе одной учились».

Здесь, на окраине, свои законы. В них есть что–то от старины: патриархальная благость и дух людской солидарности.

Он еще подумал: «Жизнерадостная».

Не желая навязываться в попутчики, незнакомка прибавила шагу и обогнала Самарина. Андрей Фомич глядел ей вслед, представлял, как она сейчас поравняется со стариком, поклонится ему и степенно проследует дальше. Старика Самарина знал весь город. Сорок лет простоял Фома Амвросьевич у мартена, сорок долгих, горячих лет. И неизвестно, когда бы вышел на пенсию, если бы однажды не упал во время завалки и не повредил ногу.

Андрей решил не догонять отца, шел по улице медленно, предавался воспоминаниям детства.

Подойдя к калитке родного дома, остановился. Сквозь голые ветки сада видел окно гостиной, за тюлевой занавеской маячил силуэт Хапрова — старого художника, недавно вернувшегося из Англии, где жил в эмиграции. Поселился он с семьей в Москве, но дома не сидит. Ездит, душа цыганская, по стране. «Перед смертью хочу наглядеться на Россию, — говорит. Ищет сюжеты, изучает жизнь. И пьет понемногу. Однако же рисует Хапров отменно. И работает много, исступленно. Когда, бывало, ни придет Андрей в родительский дом, Хапров рисует. На этот раз художник тоже работал. Нахохлившийся, взъерошенный, он держал в руках кисть и, словно фехтовальщик, то порывался вперед, нанося удары по холсту, то отстранялся, застывая в напряженной позе.

Андрей вошел в залитый синеватой мглой сад, направился к дровяному сараю. Летом аккуратные кирпичные постройки утопали в цветах, теперь снег лежал ровным слоем по всей усадьбе. Фома Амвросьевич убрал его лишь на тропинках и небольших площадках перед домом, сараем и погребом. Умиротворяющая тишина властвовала здесь повсюду: таилась между окаменевшими ветками, висела на заснеженном заборе, на крышах, трубах. Здесь все было знакомо с детства, все дорого и мило сердцу Андрея.

В сарае Андрей включил электрический свет. Тут была оборудована небольшая мастерская — она же и столярная, и слесарная.

— Эй, в сарае!.. Кто там?..

— Это я, папа.

Вышел навстречу отцу:

— Здравствуй, папа!

— Вспомнил отца, — недовольным голосом проговорил старик. — Дело, что ль, какое есть?

— А так, без дела, уж и не заходи в родной ом? Самарин обнял отца, поцеловал в щеку. Старик продолжал ворчать:

— Не больно ты без дела–то заходишь. Когда мать, покойница, жива была, нет–нет да, бывало, заглянешь. А уж потом… по праздникам да в день именин.

— Ну, ну, не бранись, отец, ты ведь знаешь, что, кроме тебя, у меня на свете никого и нет. Андрей подумал о Марии, грустно подумал, с тоской.

— Жениться пора, — сказал отец, словно бы угадывая его тайные мысли. — Ишь, на висках седина как высветлилась. Пойдем в дом.

Андрей молчал.

Вошли в его комнату: здесь все было так, как и пять лет назад, когда Андрей — единственное чадо Самариных — ушел в студенческое общежитие, чтобы «не тратить время на ходьбу». Узкая железная кровать, этажерка с книгами да неказистый стол у окна. Из–под кровати выглядывает коврик из кроличьих шкурок — водил когда–то кроликов Андрей Самарин. В студенческие годы он бывал в своем детском гнезде временами: когда месяц поживет, в другой раз — неделю, а случалось — одну ночь переспит. Когда же получил комнату в центре города, и совсем стал редко бывать у родителей.