В зале то ярко вспыхивали на треногах, то потухали фонари. Андрей разглядел операторов — они прицеливали свои аппараты на небольшой столик, освещенный со всех сторон фонарями. Затем поворачивали объективы на рояль, а то на какой–то экранчик, висевший в глубине помещения. Андрею было скверно и неловко, он не знал, куда себя деть. Подходил к барабану с кабелем, но барабан вдруг начинал вертеться; Андрей переходил к роялю, занимал укромное место. Здесь же скоро появились другие люди, видимо, как и он с Каировым, приглашенные для какого–нибудь представления. «Хорошо, что мне не надо ничего говорить», — подумал Самарин, вспомнив порядок передачи. Они буду сидеть за столом — гости из Степнянска, рядом с ними расположатся москвичи и приезжие из других городов. О Самарине и Каирове диктор возвестит: «А вот гости из Степнянска, изобретатели портативной электронно–вычислительной машины… Впрочем, пусть они сами о ней расскажут». И предоставит слово известному ученому Борису Ильичу Каирову. Он же, Самарин, будет сидеть, слушать, а когда Борис Ильич назовет его имя, кивнет головой, а может, еще и улыбнется. Вот и вся программа — несложная, нехитрая, особенно для Самарина.

Поблизости от рояля стояли два парня. Из их беседы Самарин узнал, что оба они работают на Московском заводе «Красный пролетарий»; потом сюда же подошли три студентки театрального института, ткачиха, артисты и священник. Они с любопытством смотрели в ту сторону, где в окружении нескольких молодых людей появился знаменитый французский певец. О том, что он прибыл в Москву, Андрей слышал по радио, его песни тоже передавали по радио. Андрей с любопытством стал разглядывать француза. «Певец Парижа» волчком вертелся в кружке девушек, одетых ярко, на западный манер. Парижанин, загоревший на южном солнце, в черном костюме и с черными волосами. Он что–то говорил, смеялся, переводчики переводили и тоже смеялись, смеялись и те, кто ничего не понимал: им было весело от близости смеющихся людей.

В центре залы расставляли мебель. Среди стульев, столов и суетящихся людей Андрей увидел Бориса Ильича. И никто не знал, зачем он бегает и хлопочет. Не знал этого и Андрей. Самарин потерялся в сутолоке и ослепительном сиянии фонарей. Он не знал, где встать, куда себя деть. И вообще не понимал цели предстоящего представления. И только метущийся по залу Борис: Ильич немного успокаивал его, придавал бодрости.

Усаживались в спешке. Два молодых модно одетых паренька, очевидно, помощники режиссера, разводили гостей по местам. В центре стола усадили французского певца, по правую руку от него — Каирова, слева от француза долго пустовал стул. Самарин направился было к нему, но помреж замахал на Андрея руками, зашикал. Придерживая стул и отстраняя Самарина, он смотрел в листок и выкрикивал: «Эмануил Любимов!.. Эмануил Любимов!..» Наконец Любимов вышел из–за какой–то занавески, занял свое место рядом с почетным гостем. Самарин, стоявший в это время позади расположившихся за столом людей, отступил назад, а налетевший вихрем на него второй помощник режиссера оттеснил его еще дальше, к бархатной занавеси, за которой лежали опрокинутые треноги, ящики…

Фонари вспыхнули, задвигались голубые, фиолетовые объективы аппаратов, словно марсиане из книг Уэллса, подступили к столу, за которым сидели Каиров, Любимов, много других людей и этот маленький артист из Парижа.

Самарин слышал, как сидевшая у края стола миловидная дикторша представляла зрителям «участников дружеской встречи», людей самых разных профессий, никогда раньше не видевших друг друга, но встретившихся в Москве и потому ставших друзьями. Называла имена, фамилии. «…Создатель малогабаритной электронно–вычислительной машины Борис Ильич Каиров!.. Ученый с мировым именем, работает сейчас над проблемой безлюдной выемки угля…»

Из–за черной занавеси вдруг выскочил помощник режиссера, схватил Самарина за руку и потащил к столу. Улучив момент, когда объективы телекамер были направлены на артиста–француза, втолкнул Андрея на свободный стул. И тотчас диктор прочитала: «…Талантливый ученик Каирова Андрей Самарин. Он побывал во многих странах, изучал электронные машины за рубежом…».

Распорядитель, стоявший в стороне, что–то показывал Самарину руками, мотал головой — очевидно, хотел, чтобы Самарин поклонился зрителю, но Андрей не понял, что от него хотят. Он так и сидел недвижно всю передачу…

После передачи Каиров задержался в студии, а Андрей поехал в гостиницу.

Мысли его скоро перенеслись в Степнянск, к Марии. В институте ему предлагают поработать недели две, но нет, он не станет так долго задерживаться в Москве; он наберет здесь нужной литературы и уедет в Степнянск. Он непременно добьется встречи с Марией. И будет встречаться с ней каждый день. По вечерам он будет ходить в театр на ее постановки, а затем у служебного входа поджидать ее и провожать домой.

Он позвонит ей сегодня же. Нет, он еще раз напишет Марии письмо.

В гостинице, не раздеваясь, подсел к столу и стал поверять бумаге свои тревожные мысли.

«Дорогая Мария Павловна! Как живете в Степнянске? Наверное, хорошо. Судя по тому, что не отвечаете на письмо, живете вы очень хорошо. Мы все радуемся, когда человеку хорошо. На что ваш знакомец Перевощиков человек злой и, как мне кажется, мелкий, а и тот узнав, что вам хорошо, обрадовался. Все меня спрашивал: «Как там Мария?.. Помнит ли обо мне?..» Ну что ему ответишь на эти вопросы? Сказать правду — огорчится, а лгать не хочу. Странный он человек, этот Перевощиков! Серый, неказистый — рядовой во всех отношениях, а туда же — в мир прекрасного! Я ему говорю: ну куда ты лезешь — слабый, никудышный!.. Посмотри, как она прекрасна, эта дочь Мельпомены!.. До тебя ли ей?..

А недавно произошла перемена. Я даже испугался, настолько неожиданной она мне показалась. Перевощиков пришел благостный, умиротворенный. «Что за наваждение?» — подумал я.

— Ты в своем уме? — спрашиваю.

— В своем, — кивает он мне, — в своем. — А сам так и улыбается, так и улыбается, будто ему отроду четыре года и он нашел пятак.

— Я еще никогда так прочно не пребывал в своем уме, как сегодня. На меня нашел стих, и мне теперь никто не нужен. Меня осенило, я напал на жилу–теперь работать и работать. Словом, прощайте все мои увлечения! Всех оставляю в покое! Кому надоел — простите, кому не угодил–не взыщите: Перевощикова нет. Он в небытие!

Слава богу! — вздохнул я с облегчением. Успокоился наконец. И невольно подумал о вас: кому–кому, а вам–то от него доставалось. Досаждал звонками, забрасывал письмами, поджидал у служебного входа в театр и выскакивал в момент, когда он меньше всего был нужен.

Вот видите, как хорошо мы теперь зажили. Ни тревог, ни волнений. Может быть, нас оставят в Москве работать, мы тогда и совсем не станем вам досаждать. Простите и будьте здоровы.

По поручению Перевощикова Андрей Самарин».

В вестибюле гостиницы, куда Андрей пришел, чтобы бросить в почтовый ящик письмо, ему подали открытку. Она была из Степнянска, от Марии. Андрей бросился в свой номер. Там он закрылся на ключ, постоял с минуту у двери с зажмуренными глазами, затем прочел:

«Здравствуйте, Андрей Фомич!

В Степнянске не светит солнце и по вечерам дочери Мельпомены никто не звонит по телефону. На театре, как и прежде, играют пьесы. Артисты поют песню: «Возможно, возможно, конечно, возможно…» Что ж, наверное, есть люди, для которых, действительно, нет ничего невозможного. Особенно же для тех, кто взбирается на небо и ходит по облакам. Завидую таким людям! У меня же нет крыльев, и по той причине я не могу взобраться на небо. Но я бы тоже хотела верить во все возможное. Без веры человеку трудно жить. Желаю вам успеха. Будьте счастливы!..

Мария».

Андрей читал и перечитывал. В глубинном подтексте, за строчками письма он слышит жалобу на судьбу. Лед тронулся! Он только теперь заметил, что письмо, предназначенное для Марии, он так и не отправил. И хорошо!.. Нет, он не пошлет это письмо Марии!..

В Степнянск, Степнянск… Но как закончить дела? В институте у него много дел — управиться бы за десять дней. Нет, нет, он сделает все раньше. Побудет здесь неделю — и в Степнянск.