Сейчас же, когда Андрей увидел свою фамилию на титульном листе, он обрадовался. «Значит, кое–что оставили из моих «набросков». Наконец, машина моя, ясное дело! Без меня неудобно».

И признательно заглянул в глаза Борису Ильичу.

Конечно же, Самарин может не читать рукопись! Он вполне доверяет своему руководителю.

На том и расстались. Самарин устремился в институт, а Борис Ильич остался в номере. Ему некуда было торопиться.

3

Оставшись один Каиров бесцельно ходил по комнатам. Ему надо было собраться с мыслями, решить, куда в первую очередь пойти, с кем встретиться. В этой поездке Каиров не имел определенного дела, плана; Борис Ильич хотел посетить нужных ему людей, кое к кому заглянуть вечерком, а между делом в домашней застольной беседе бросить несколько слов насчет «рутины», «интриганов», «нездоровой обстановки», в которой приходится работать ему, большому ученому. Он уже всей душой потянулся к Москве, и ему нужны были союзники — люди, имеющие власть и в нужный момент могущие протянуть ему руку.

О делах лаборатории он теперь почти не беспокоился. Ему теперь не страшна любая комиссия; в активе у него есть самаринский прибор АКУ, а в заделе — электронная машина.

Впервые в мыслях о Самарине не было неприязни и пренебрежения. Наоборот, хороший парень этот Самарин — послушный, податливый. Слава богу, прошло время, когда он на Самарина смотреть не мог и не верил ни в какие его способности.

Борис Ильич украдкой взглянет на Самарина и скажет себе: «Нет, нет, человек он вроде ничего. Вот и теперь: не стал читать рукопись. Как, мол, хотите. Простак! С таким можно кашу варить…» Каиров подумал: «Вот если бы с Самариным и дальне работать. Они бы гидроподъем электроникой оснастили».

Восемь лет назад, когда закладывались первые шахты на «Атамане», институт получил задание разработать гидроподъем угля. Борис Ильич горячо взялся за дело, асставил людей. Леон Папиашвили мотался по всему свету: нет ли на других шахтах гидроподъемника? Но Против ожидания Каирова, проблема оказалась целиной. Пробовали разные варианты, изготовляли кучи чертежей, Сделали опытную установку, но работает она плохо, всюду теперь говорят: «Гидроподъем не пошел».

Теперь главные надежды Борис Ильич возлагал на рукопись. Рассуждал так: «Если потребуют отчета за гидроподъем, то скажу: без дела не сидел, вот видите — электронике преуспел».

Смущало лишь одно: соседство Самарина на обложке. Каиров есть Каиров — доктор наук, профессор, а рядом — инженер. Каждый поймет, в чем тут дело. Говорит же академик Терпиморев в таких случаях, что это сотрудничество всадника и лошади: издательству нужно имя. Какой читатель поверит рядовому инженеру, да и рецензенты, разные там консультанты будут придираться. Каждый постарается «набить гвоздей», а тут маститый автор. Он–то уж ведает, что пишет.

Борис Ильич достал из папки лист, на котором значилась только его фамилия — одна–единственная. Этот лист он заготовил на всякий случай.

Проходя мимо телевизора, машинально тронул ручку настройки. Вспомнил вчерашнюю передачу из Степнянска. Представил, как явится к Маше — в театр или на квартиру. Скажет ей просто, по–свойски: «Виноват я перед тобой, Маша, извини великодушно. Вот получил приглашение в Москву — директором столичного института назначают, — поедем со мной. Брось сердиться, хватит».

Борис Ильич знает Марию, он мысленно видит ее лицо, холодный блеск прищуренных глаз. Она ни слова не скажет — повернется и уйдет. Но, конечно же, червь сомнения заползет в душу. Москва есть Москва, и директоры столичных институтов не валяются на дороге. Каиров снова и снова придет к Марии — и она сдастся.

Предвкушал он и момент, когда ему на стол положат первый экземпляр увесистой, красиво оформленной книги. Обложка будет черная, непременно черная — символ угля. Нет, нет, черная с красным. По черному красные всполохи. Уголь, огонь, борьба.

Как–то незаметно, само собой утвердилась мысль издать книгу под одной своей фамилией. Однако он тут же решил, что в папке, как и прежде, он будет носить лист с двумя фамилиями: на тот случай, если рукопись пойдет не гладко, а случится какой–нибудь затор, требующий вмешательства автора, доработки — тогда Борис Ильич будет вынужден обращаться к помощи Самарина.

Подошел к телефону, позвонил:

— Соловей? Роман Кириллович!.. Вы уже в Москве! Я так и думал, что вы сегодня приедете. Жду не дождусь тебя, Роман Кириллович. Там, на море, все спехом, раторопях, я как следует и поблагодарить тебя не успел…

Каиров как бы незаметно перешел на «ты», и беседа полилась живее.

— Одолжил ты меня, ох, как одолжил. Мне и во сне е снилась такая поддержка… Заболел, говоришь, академик?.. Приболел немного?.. Жаль, очень жаль. При случае привет ему передай и всякие теплые слова скажи — от всего шахтерского края передай, чтоб не хворал. Расскажи, как любят его у нас. В нашем институте так и говорят: «Петр Петрович знает уголь, как никто другой. И книги его на столе у каждого, без них мы — и шагу. Ты ему и это скажи. Поаккуратней, чтоб не грубо, а скажи непременно, все ему передай. А? Что в Степнянске? Ну, это, братец мой, разговор не телефонный. А? Плохо слышу тебя. В гости, говоришь? Обязательно приду. Привет Софье Григорьевне.

Вечером часу в восьмом Каиров переступил порог старинного дома на Советской площади, почти напротив Моссовета. Коридоры тут широкие, лестницы дворовые — на «Волге» можно въехать. Каиров оглядывал стены, потолки и мысленно завидовал Соловью: «Черт, е живет!.. В центре столицы, в княжеских хоромах!..» Двери соловьевской квартиры двойные, со стариной резьбой по мореному дубу. Над нишей почтового ящика — металлическая пластинка. На ней золотом выписано: «Р. К. Соловей».

Каирова ждали.

— Шахтер приехал!.. Соня, слышишь?..

Борис Ильич снял шляпу и примеривал, куда бы ее повесить.

— Выбирай любую, — показал Соловей на вешалки. — Будь как дома… Да не снимай, пожалуйста, туфель! Вот проклятая привычка провинциала! Ты слышишь, Соня! У них там, в Степнянске, обязательно надо снимать туфли в коридоре. Что за дурацкая привычка! Ну проходи же, пожалуйста!

Роман Кириллович был в хорошем расположении духа, он суетился возле гостя, показывал ему то вешалку, то зеркало, открывал перед ним двери своей большой квартиры. Впрочем, и коридор тут был под стать комнатам: у стены стояла зеленая современная тахта, на стенах разноцветные бра, на журнальном столике красовался модный с блестящими округлостями телефон. Но пробраться к нему было нелегко — весь коридор завален какими–то вещами, словно хозяева собирались переезжать. В том углу, где был телефон, громоздилась гора игрушек. На ее вершину взобрался серый плюшевый зайчик. Оттопырив длинное ухо, он уставился одним глазом в зеркало, а другим любопытно оглядывал входящего.

— А знаешь, кто жил здесь до революции? Нет, ты не знаешь, кто жил тут до революции. И не узнаешь, хотя ты и ученый муж. Представь себе, здесь жил флигель–адъютант царя Николая! Потомок князей Нарышкиных. Кстати, приказавший долго жить артист тоже какой–то ветвью уходил в нарышкинский род.

Соловей уставил на Каирова разноцветные глаза — один глаз у него черный, другой коричневый. Рома был на четыре года моложе Каирова, но казался старше гостя. Впрочем, волосы у Соловья были роскошные. Они лежали волнами и лоснились на солнце иссиня–черным блеском.

— Соня! — кричал Соловей, заглядывая через приоткрытую дверь в дальнюю комнату. — Да посмотри же ты на нашего шахтера!..

— Здравствуйте, Борис Ильич! Простите, что не могу выйти. Мишечку кормлю.

Приглядевшись хорошенько, Каиров увидел в кухне жену Соловья — Софью Григорьевну. Она притянула к себе мальчугана лет семи, раскрыла ему пальцами рот и вталкивала в него кусок мяса. Мальчик крутил головой, вырывался, но Софья Григорьевна была непреклонна. Мать кормила сына на свой вкус и лад: пока не съешь положенного, не отступит.

— Не жрет ничего, паршивец! — пояснил Соловей, пододвигая Каирову кресло. — Ну что там, в Степнянске, рубают уголек?..