— Вы, молодой человек, скрытны и замкнуты, — фамильярно, с отеческой ноткой в голосе журил Самарина Борис Ильич. — Пока вас не позовешь — не зайдете, а ведь мы с вами не просто сотрудники, коллеги — вы для меня немножко больше, чем подчиненный, я для вас — немножко больше, чем начальник. Мы теперь сподвижники, соавторы — нас и водой не разольешь. А-а?.. Ну, что вы скажете? Или, может, я не прав? Или не вы меня совратили с пути истинного и сделали электроником? Посмотрите, посмотрите–ка, мил дружок, какие книги у меня на столе, какие схемы, чертежи… Да я теперь помешан на электронике, я теперь ничем другим не занимаюсь, как только электроникой. Да у меня и в голове теперь одна электроника сидит. От меня, можно сказать, из–за этой электроники жена сбежала… Не простила мне моего нового увлечения…

Каиров деланно улыбнулся, кинул острый взгляд на Самарина. Андрей равнодушно воспринял мимолетно оброненную весть о сбежавшей жене.

— Ну скажите, Андрей Фомич, вы ведь слышали мою семейную историю?

— Кто–то говорил, но в общих чертах. Я не любопытен, Борис Ильич. Своих забот хватает.

— Если по части женщин — плюньте на них. Право, женщины не стоят того, чтобы по ним сокрушаться.

«Неужели до сих пор, — думал между тем Каиров, — он не знает, что Мария моя жена… Бывшая жена?.. Значит, между ними ничего нет, значит, зря я в душе клепал на него и поносил всяческими словами. Видно, там на море встретились они, как встречаются тысячи людей. И не он виновник, не он…не он…»

Борис Ильич крепче сжимал локоть Самарина; от мысли, что Самарин не виноват, становилось легче на душе, веселее. Как–никак, а с этим молодцом ему предстояло потрудиться. Пожалуй, понадобится с полгода для завершения работ, связанных с изданием книги. Впереди еще поправки, корректура. С нейтральным человеком легче… Камень не висит на сердце, ненависть не гложет.

Каиров оставил Самарина, пошел один по кабинету. Подошел к раскрытому окну, расставил широко ноги, скрестил на спине руки. Со двора доносился шелест листвы старой ивы. Дерево поднялось чуть ли не до крыши здания, а оттуда опустило до самой земли свои плакучие ветви. И в жаркую погоду, и в пасмурные дни листва блестела остро–зеленой краской и всегда шумела. Внизу под ивой бежал ручеек. Стиснутый камнями, но веселый и говорливый, он бежал своей дорогой и давал жизненные соки старому дереву. В жаркие дни июля ручеек почти совсем пересыхал, но в нем еще было достаточно энергии, чтобы питать дерево. Каиров не любил старую иву, однажды он потребовал срубить дерево, заслоняющее ему свет, но какой–то ретивый работник треста «Зеленстрой» сказал: «Об этом нечего и думать». И еще пригрозил: «Не вздумайте срубить самовольно. Заплатите штраф». И теперь Каиров старался не смотреть на иву и не слушать ее недовольного ропота. Он устремил взгляд в ту часть окна, где виднелась полоска неба и откуда, как ему казалось, струились запахи приазовской и придонской степи.

— Когда в Москву отправляетесь?

— Да сегодня же, если можно.

— А не поехать ли нам вместе? Меня тоже вызывают по срочному делу.

Сообщение о своем вызове Каиров сделал скороговоркой и смотрел на Самарина широко открытыми глазами — ждал, какое впечатление произведет его сообщение на собеседника. Но Самарину было все равно, едет ли его начальник в Москву или он останется в Степнянске.

— Вдвоем будет веселее, — сказал Андрей.

— Только чур одно условие: заедем в Приморск. Там отдыхает академик Терпиморев и мой друг Соловей. С ними нужно кое–какие дела решить, в том числе и наши с вами общие.

— Какие же? Не понимаю.

— Например, судьбу рукописи. Академик обещал содействие. В электронике Терпиморев — первый человек. Молите бога, чтоб рукопись ему понравилась.

Предложение задержаться в Приморске озадачило Самарина, но спорить он не стал. Договорившись о месте встречи, они разошлись. Самарин пошел домой, а Каиров — к директору института.

Борис Ильич не шел — трусил рысцой по коридорам. Склонив набок голову, устремив взгляд долу, он не замечал встречавшихся ему людей: во–первых, многих не знал, особенно молодых, недавно пришедших в институт и заполнивших бесчисленные лаборатории; во–вторых — и это, пожалуй, главное, — Борис Ильич не мог найти верного тона в отношениях с людьми незаметными, незначительными и, как ему казалось, ненужными институту. Особенно недоверчиво относился Борис Ильич к молодым сотрудникам, которых становилось в институте все больше и больше.

Директор, как всегда, был занят. Но Борис Ильич лишь головой кивнул секретарю и привычно навалился плечом на обитую желтой кожей дверь.

В приставленном к столу кресле сидел молодой человек с жидкими белыми волосами и чистыми голубыми глазами. Взглянув на него, Борис Ильич подумал: «Очередной кадр пополняет институт».

— Как самочувствие? — спросил у директора.

— Знакомьтесь, корреспондент областной газеты. Обслуживает район, где почти все наши экспериментальные шахты расположены.

— Очень кстати, — заговорил Каиров, пожимая руку Сычу. — Я давно хотел с вами познакомиться. Ваша помощь нам частенько бывает нужна.

Борис Ильич широко улыбался. Если Сыч корреспондент по району, следовательно, освещает жизнь только своей епархии. И Каиров заговорил об «Атамане», о новых шахтах района.

— Мы ведь как раз в вашем районе большую работу ведем. В частности, моя лаборатория… Рассчитываем на помощь, товарищ Сыч…

Сильно закашлялся директор. Трясущейся желтой рукой он полез в ящик стола, достал белые крупные таблетки. Его грузное тело все содрогалось от кашля, глаза налились слезами.

— Лежали бы дома, Николай Васильевич, — с напускной строгостью проговорил Борис Ильич и, обращаясь к Сычу: — Вот он всегда так, наш директор: не долечится и — на работу. Будто здесь все остановится без него или пожар случится.

Николай Васильевич Шатилов, директор института, глубоко и безнадежно болел. Он перенес два инфаркта и с тайным страхом ожидал третьего. В последнее время у него к тому же усилилась болезнь печени, после которой он долго не мог подняться на ноги, а поднявшись, ходил разбитый и желтый. Состояние здоровья и было причиной его перевода в институт. Раньше он работал начальником крупнейшего в стране комбината «Степнянскуголь», слыл за умного, энергичного руководителя, первейшего в стране знатока угольного дела. Ему бы после болезни попроситься на пенсию, но он вбил себе в голову роковую мысль: «Уйду на пенсию — умру». И принял предложение стать директором института. Вот и тянет Николай Васильевич непосильную ношу. Ученые киты, подобные Каирову, выходят из повиновения, молодежь подтрунивает над ним. Ослабел Шатилов, занемог. Секретарь заученно говорит: «Директор болен». Когда в институте возникает конфликт и требуется вмешательство директора, ученые безнадежно машут рукой. Наиболее откровенные не преминут съязвить: «Хотите в гроб уложить директора».

— Да, да, мы должны вместе, — прокашлявшись, сказал директор, — наука и пресса — двигатель прогресса. Вместе, в одну точку.

— Статейку б надо поместить, — подсказал Каиров. — Рассказать о поисках. Мы теперь электроникой занялись — большие дела делаем. Нельзя же все чернить да чернить. Есть у нас и успехи.

— Какие, например? — спросил Женя точно простуженным голосом. Перед тем как зайти к директору, он побывал в совнархозе, прочел письмо Каирова о необходимости доделать прибор, познакомился с Кантышевым, Бритько, беседовал с Самариным. Он теперь знал, что никаких серьезных изменений в прибор вносить не будут, да они ему и не нужны. А понадобился он Каирову для того, чтобы внести его в отчеты лаборатории.

И многое другое узнал Сыч о лаборатории Каирова — такое, о чем, по его мнению, следовало написать в газету.

— Покажите ученых, — не унимался Каиров, — Есть у нас достойные товарищи. Мы вам назовем…

— Конечно, конечно, как не быть, — согласился Женя, поднявшись со стула. — Непременно напишем!..

Сыч подошел к директору, тепло простился с ним. Кивнул Каирову.