В 22 часа заплыл на заброшенный, растасканный по бревну, по доске полевой стан бывшей животноводческой фермы. Именно заплыл, потому что вода доходила до колен, когда я подтаскивал плот к будке с уцелевшими дощатыми нарами. На них я и скоротал ночь, довольствуясь скромным ужином из нескольких сухих бубликов, запитых вчерашним холодным чаем. Вода шумела, пробиваясь сквозь кусты и кочкарник. Скоро она сойдёт совсем, освободит просторный луг, но не будут лежать на нём коровы, ожидая, когда приедут к ним доярки–песенницы с блестящими подойниками, и пастух–деревенский ковбой, отпустив пастись осёдланного коня, не устроится в тени раскидистого вяза с плетением кисточек из тонких полосок кожи, украшая ими новую сбрую.
Долго, очень долго, а может, и никогда, не огласится эта обширная поляна звонкими, весёлыми голосами деревенских баб, мычаньемь налжаю плавание. Пока всё нормально, если не считать болей в 000000000000000000000000000000000000000 дойного стада, хлопаньем пастушечьего кнута, тарахтеньем трактора, увозящего в тележке–прицепе бидоны с парным молоком. И ещё долго гуляка–ветер будет завывать в пустых каркасах ободранных вагончиков, навевая тоску и грусть на случайно забредших сюда по зиме охотников.
Рассказывая о своих впечатлениях плавания в Никуда по реке–жизни, я отвлёкся от заключительной части последней главы дневника, в которой уже упомянул о луче надежды, блеснувшем искрами надежды на перемены к лучшему, на славу и преуспевание в обществе с подражанием изысканным героям классических произведений.
Итак, май 1965‑го, Камчатка, бухта Крашенинникова, кубрик–твиндек нашего экипажа на плавбазе «Нева».
Возвратясь с вечерних подготовительных курсов, я подолгу просиживаю над учебниками русского языка и литературы, истории, английского языка. Долблю склонения и спряжения, зубрю образы литературных героев, заучиваю наизусть английские тексты и памятные исторические даты. Времени для учёбы предостаточно, благо лодка надолго ушла в дальний поход, а в кочегарке Фриц Крейдер прекрасно обходится без меня. Ничем и никем не обременённый, я утруждаю себя лишь прогулкой на почту, забираю там письма, бандероли, газеты и журналы, пришедшие на номер воинской части нашего экипажа. Разбирая в кубрике почту, я обратил внимание на одно письмо из Петрозаводска, адресованное старшему лейтенанту Заярному, месяц назад убывшему на Северный флот.
— Где сейчас искать Заярного? — повертел я конверт в руках. — Обратный адрес тоже не указан.
— Надо вскрыть конверт… Может, адрес в письме, — посоветовал Иван Герасимов, оставшийся на плавбазе за присмотром вещей в кубрике. — Бывает, в конце сообщают, куда писать.
— Неудобно как–то читать чужое письмо, — засомневался в правильности такого поступка радист–разведчик особой службы наблюдения и связи Володя Гончаров, парень из Тольятти.
— А что ты предлагаешь? Выбросить письмо? Вдруг там что–нибудь важное… Хороший мужик Заярный! Надо помочь адресату найти его, — привычно накручивая ус, сказал Иван.
— Рви, Гусь, посмотрим, что там накропали старшему лейтенанту, — подключился к нашему разговору Влад Рюмшин, торпедист, выведенный за штат и тоже оставшийся на плавбазе не у дел. Вскрыли конверт, достали из него тетрадный листок. Иван начал читать и при первых же строках удивлённо поднял брови и выпятил губы, топорща тонкие тараканьи усы. Но вот глаза его радостно округлились и губы расплылись в улыбке.
— Это ж надо, братцы, какая лафа привалила! И чем же мы хуже офицеров?! — загоготал он, отдавая листок письма. Я прочитал, и тотчас всё стало ясно: четыре девушки–студентки просили Заярного заочно познакомить их с его товарищами–офицерами, называли в письме свои имена, фамилии, адреса.
— Вот уж точно это письмо Заярному ни к чему, — разрывая адреса на четыре части, — угорал со смеху Иван. Скрутил бумажки, бросил в бескозырку. — Налетай, подешевело! Расхватывай, кому какая попадёт! Чур, моя рыжая! Страсть огоньковых люблю! Курносых, с веснушками!
— Мне брюнетки нравятся! Темпераментные они! — запуская руку в «беску», — тоном знатока женщин заявил радист–разведчик.
— Хочу блондинку! Если вытяну чернявую, меняю на белокурую, — забирая свою бумажку с адресом, объявил Рюмшин.
Мне досталась Саша Ёлкина — студентка–третьекурсница географического факультета из Петрозаводского госуниверситета. Это всё, что я пока знал о далёкой незнакомке и мог лишь гадать о её внешности. Мы вчетвером тотчас настрочили подружкам пространные письма, не скупясь на красочное описание героических морских походов в иноземные страны. В тот же день я не поленился отнести письма на почту. Оставалось ждать ответы. И они скоро пришли! Не помню, как сложилась переписка у моих друзей, но моя затянулась на целый год. Письма Саши отличались остроумием и весёлостью, оптимизмом, эрудицией, шутливостью, простотой общения и вместе с тем — серьёзностью и прямотой суждений. Крепким орешком оказалась та виртуальная Саша, умница и аккуратистка! Ни одной ошибки, ни одной помарочки в письмах! И строчки ровные в них, буква к буковке. Прилежные студентки в Петрозаводском университете! Но всё же какая она? Высокая, низкая? Полная, худая? Стройная или нескладная? Длинноволосая, с косой или коротко стрижена? Лицом светлая или тёмная? Рыжая или шатенка? Русая, чёрная? Зелёноглазая, синеглазая, кареглазая? Какая она? Эти вопросы мучили меня, я беспрестанно задавал их Саше, но ответов на них не получал. Просил выслать фотографию. Свою–то я отправил уже во втором письме: этакий бравый подводник в пилотке! Она терзала меня шутками, изводила неизвестностью, фото не присылала, всё больше распаляя моё воображение. Она вроде есть — вот я держу в руках её письма и как бы слышу её чуть насмешливый голос. И вроде нет её — я не вижу, не знаю её. Сколько может длиться такое знакомство?
Томимые бездельем, мы просиживали до полуночи за костяшками домино. Играли до одурения по пятьдесят и более партий в «морского козла», с азартом колотили по видавшему виды столу, привинченному к палубе. Иван играл в паре с осназовцем Гончаровым, а моим напарником был Влад Рюмшин, торпедист, кандидат в мастера спорта по боксу, широкоплечий верзила, на котором только вечную мерзлоту в тундре пахать. За обедом он съел свою порцию сгущёнки и мечтательно вздохнул:
— Банок десять бы за раз схавал…
— А не лопнешь? — насмешливо спросил Герасимов.
— Могу поспорить, — спокойно ответил Рюмшин. — Если выпиваю — вы все каждое утро отдаёте мне свою сгущёнку.
— А если нет — ты, как молодой салага, каждый день будешь делать уборку в гальюне, — засмеялся Герасимов.
— Идёт. Разбивай, Гусь!
Я разбил спорщиков. На следующее утро Рюмшин высосал десять банок и, облизываясь, посмотрел по сторонам:
— Что, всё? Больше нет? А то я ещё бы выпил банок десять.
Никто не захотел продолжать спор. Мы молча разошлись, и теперь каждое утро пили не сладкий чай. А Рюмшин демонстративно наслаждался сгущёнкой в гордом одиночестве. Он в море не ушёл, готовился к каким–то соревнованиям. Влад был общителен, всегда в хорошем настроении, сыпал шутками и остротами, смешными анекдотами. Вот такой «козлятник» сидел напротив меня, выгодно выделяясь крепким атлетическим торсом, туго обтянутым тельником.
Проигравшие подставляли спины, победители прыгали на них и с гиканьем носились верхом по кубрику. Или кукарекали под столом. Было до чёртиков смешно. Мы с Владом придумали систему условных знаков: незаметно толкнул ногой под столом два раза — разворачивай свои карты по «двушкам». Зажмурил глаз: бей эту карту. Кашлянул: делай «рыбу». И всё в таком роде. С полунамёка понимая друг друга, чаще выигрывали. Проиграв, Герасимов и Гончаров швыряли доминушки, вскакивали, с хохотом удирали, но мы ловили их, с визгом взбирались на них, и крепко «оседлав», погоняли своих «жеребцов». Было беззаботно и весело, но однажды я случайно заметил, как Рюмшин что–то прятал за слегка оторванную обшивку переборки. Увидев меня, Влад высунул голову в иллюминатор и сделал вид, что курит. Я тоже изобразил на лице озабоченность и принялся «проворачивать» дембельский чемодан: любовно перекладывать в нём с места на место вещи, приготовленные к моему увольнению в запас. Улучив момент, когда Рюмшин вышел из кубрика, я отогнул жестяный лист и заглянул за него. Я не поверил глазам: там было несколько новых тельняшек, свёрток с нейлоновыми, расшитыми бисером японскими носками и плавками, начавшими тогда входить в моду, электробритва, фотоаппарат и некоторые другие мелкие вещи, среди которых я с удивлением обнаружил свою шёлковую тенниску, исчезнувшую из моего рундука во время моих походов на почту. Лодка была в базе, экипаж находился в кубрике и на кого думать я не знал. Я промолчал тогда, поделившись бедой лишь с закадычным корешком Петей Молчановым. Забайкальский охотник тотчас начал придумывать способы, как изловить воришку, но сто тридцать шестая вскоре смоталась в море, и я остался один переживать об утрате тенниски. И вот она лежит передо мной, засунутая подальше в щель, стоит только руку протянуть и она моя! Но я быстро пригнул железо к переборке и бегом к Ивану. Тот не поверил, но когда нашёл среди припрятанного в тайнике шмутья свой тельник, накручивая ус, многозначительно произнёс:
