Чего только нам, заменителям трактора, матросам–второгодкам, корабельным «козлам отпущения», не приходилось делать!

Дышать угольной пылью в безмерно–огромных трюмах сухогруза «Шкипер Гек», выгружая уголь.

Висеть с переноской и респиратором на голове в узком проёме между шпангоутами балластной цистерны. В одной руке банка с краской, в другой кисть малярная. Сколько успел мазнуть за пару минут — и вот уже выдернули горемыку на свет:

— Дыши, парень, не дрейфь! Ещё ни один не остался в цистерне. Подышал? Ну, давай, ныряй! Дёргай за страховочный конец, если что…

А другие в это время елозят грязной ветошью под картером дизеля, в трюме, убирают масло, воду, протирают насухо, скоблят, чистят, красят. Болтаются на подвесках, соскребают ржавчину с бортов и с рубки. Разматывают, протягивают на лодку толстые, тяжеленные электрокабели. Таскают по трапу ящики с консервами, мешки с мукой, сахаром, рисом, бочонки с жирами, упаковки с концентратами. Копают на берегу водопроводные траншеи, собирают мусор, метут пирс. До блеска надраивают приборы и механизмы на своих боевых постах.

А как на флоте принято: придёт на корабль проверяющий, какой–нибудь служака из штаба, вынет из кармана надушенный, наглаженный носовой платок и демонстративно протрёт где–нибудь за трубой, за прибором, в труднодоступном месте. Посмотрит важная штабная птица на платок многозначительно, пристально. Сунет платок в карман — порядок на корабле. Отобедает проверяющий в кают–компании. Отзыв положительный в рапорте напишет. А швырнёт с раздражением испачканный платок на палубу — хорошего не жди, экипаж.

Все работы на корабле выполнялись молодыми матросами между каждодневными теоретическими занятиями, перешвартовками лодки от пирса к пирсу, выходами в море на отработку боевых задач, на дифферентовку и размагничивание, на ракетные и торпедные стрельбы.

Если лодка находилась в базе, «хождение по мукам» для нас, молодых матросов, заключалось в каждодневной грязной работе.

Мы «щеголяли» по кораблю в промасленных, заляпанных краской, робах. Белые, синие, голубые, зелёные, алые, охристые пятна, в зависимости от объекта покраски, пестрели на них замысловатой абстракцией.

Мы спускались в закопчённые после старта ракетные шахты, очищали пусковые столы от нагара, меняли тавотную смазку подъёмных цепей и тросов. И разухабисто–рабочим видом оправдывали своё предназначение: «Руки в масле, нос в тавоте — я служу в подводном флоте!».

Но каким бы грязным днём ни был — утром, на подъём флага стань в строй чистым, опрятно одетым. В хорошо выстиранной робе, в выглаженной суконке, в начищенной обуви. И если на тебе бескозырка, а не чёрная пилотка, то чехол на ней белее снега.

Некоторый разнобой в форме одежды позволяется лишь подводникам. Это их привилегия, особый шик, подчёркивающий демократизм и равенство между всеми членами экипажа, но без фамильярности в отношениях.

Внешне кажущийся разброд военно–морской формы, в силу специфики службы на лодках, установился ещё на заре подводного флота. Не по душе пришёлся он старпому Куренкову. Его перевели на К-136 с надводного корабля, а надводников мы, небрежно сплюнув через губу, называем «поплавками», или, чаще — «солдатами». Порядки у них на кораблях солдафонские. Ведь в армии что делают перед приездом генерала? Снег белят, чтоб белее был. Траву красят, чтоб зеленее была. Вот и надводники на корабле весь день швабру из рук не выпускают. Не приведи, Бог, им в расстёгнутом бушлате на верхней палубе показаться, не по форме одетыми. Насмотрелся я на их уставщину во время недельного проживания нашего экипажа на эсминце «Батур», переоборудованнном позже в плавбазу «Камчатский комсомолец».

Вот этот самый что ни на есть настоящий «поплавок» капитан третьего ранга Куренков решил влезть в чужой монастырь со своим уставом.

Как это у него получилось, не худо вспомнить случайно подслушанную мной беседу двоих «сундуков» — мичмана Гусарова, нашего боцмана, и его сослуживца с соседней лодки.

«Сундуки» на флоте — сверхсрочники.

В армии их «макаронниками» зовут, «тормозами пятилетки».

«Сундучить» — после увольнения в запас остаться на флоте и служить по контракту.

Получать хорошую зарплату.

Копить деньги на автомобиль.

Заочно учиться в институте.

Строить кооперативную квартиру в Ленинграде или в Москве.

Ездить каждый год с семьёй в отпуск на юг по воинскому требованию.

Состоять на довольствии на всём государственном. Досрочно — на Камчатке служба идёт год за два — уйти на пенсию.

Само собой, за десять–пятнадцать лет сытой жизни наесть ряшку, стать откормленным розовощёким боровком. И, конечно, быть отличным специалистом, знатоком военного дела, опытным, умелым наставником молодых моряков.

Не ценили мы в своё время предлагаемых нам благ сверхсрочнослужащего. А зря. Многие позже сожалели, что не остались «сундучить». А всё потому, что не счесть баек про тупых мичманов и прапорщиков, у которых одна извилина на голове и та — от фуражки. И все их помыслы, якобы, сводятся к одному: утащить домой со службы побольше всякого барахла. На этот счёт сверхсрочникам остряки предлагают носить только один погон: чтобы другое плечо для мешка освободить.

Или, например, избитый анекдот:

— Поезд отправляется со второго пути. Повторяем для прапорщиков: с третьего и четвёртого рельсов!

— Конфеты «Дубок». Только для прапорщиков!

Не знаю, насколько такие суждения верны для армейских сверхсрочников, но флотские мичманы из плавсостава — умнейшие мужики! Чего не скажу за береговых «сундуков» — заведующих продовольственными и вещевыми складами.

Но вернёмся к «сундукам» — мичману Гусарову и его приятелю, в солнечный воскресный день уединившихся в шлюпке под бортом «Невы» с бутылкой «Столичной» и рыболовными лесками.

В тот послеобеденный час и я, свободный от вахты, нарядов и прочих корабельных дел, размотал леску с рыболовным крючком. Насадил кусочек сыра и забросил в иллюминатор. Потравил капроновую нить и сам в него высунулся.

Ба-а! Крючок мой упал в шлюпку, слегка покачивающуюся под моим иллюминатором. В этой старой дощатой посудине, потрёпанной ещё штормами Атлантики, сидели вышеназванные друзья–товарищи. Свесив босые ноги с борта шлюпки, они рыбачили, не замечая моей лески. Оба в тельниках, в пилотках, чуть поддатые, как и положено истинным рыбакам. Грузный, в летах, мичман Гусаров пошарил правой рукой под банкой–сиденьем гребцов, не выпуская лесы из левой. Мелькнула бутылка, звякнули эмалированные кружки, забулькало в них. Мичман проделал обратное движение, пряча бутылку на прежнее место.

— Давай, Федя, за удачную рыбалку…

— Поехали, — отозвался другой рыбак, моложе Гусарова, худощавый, усатый.

Выпили, не переставая подёргивать лесы, крякнули, закусили.

Скрытая бортами шлюпки, не заметная с пирса бутылка «Столичной» так хорошо мне видна сверху. На газете ломтики колбасы, хлеб. Я осторожно поднял свою леску, переместил в воду между бортами плавбазы и шлюпки, с любопытством наблюдая за рыбалкой «сундуков». Гусаров нагнулся, выдернул из–под банки старую, замызганную телогрейку–ватник, подпихнул под себя.

— Так–то лучше будет, а то всю корму отсидел.

Поёрзал на фуфайке, устраиваясь поудобнее.

— Мягкая… Комаринская… Поберечь бы надо, а я на рыбалку таскаю. Раритет флотский, как никак.

— Чего в ней такого необыкновенного, что беречь её надобно? — усмехнулся молодой мичман. — Занюханная телогрейка. А ещё боцман! Приди ко мне на лодку, я тебе новую дам.

— Но–овую! — передразнил Гусаров. Новых и у меня в шкиперской полно. Ничего не понимаешь… Это же — ко–ма–ринская!

— Почему комаринская? Плясал в ней, что ли? Пляска такая есть.

— Да нет, — с оглядкой по сторонам наливая в кружки, ответил Гусаров. — Верно, обыкновенный ватник. Чего в нём плясать? Тут, брат, другая история. Давай, за то, чтобы количество погружений равнялось количеству всплытий!

Выпили. Помолчали.