Мы ещё ничего не успели сообразить, как звонко, с частотой пулемётной очереди, зазвонил колокол громкого боя: «бим, бим, бим, бим, бим…».

И оглашенно–суматошный голос по трансляции:

— Учебно–аварийная тревога! Пробоина по правому борту в районе мидель–шпангоута! Пожар в шестом отсеке! Загазованность сероводородом аккумуляторной ямы номер два! Горит установка регенерации воздуха в первом отсеке! Пожар на камбузе!

Мидель–шпангоут — средний из поперечных стальных поясов корпуса. Это у нас, в четвёртом. А если пробоина, не приведи Бог, настоящая — вода неудержимым напором зальёт лодку. И не просто зальёт, а под давлением поступит внутрь отсека распылённой струёй. Толща воды в десять метров — одна атмосфера. Рабочая глубина погружения лодки нашего проекта — 260 метров. Делим на десять: двадцать шесть атмосфер получается. Да плюс ещё одна — воздушная. Итого: двадцать семь килограмм на квадратный сантиметр! Ничего себе давленьице! Пропащее дело на такой глубине дырку заделывать. К пробоине не подойти — струёй убьёт, проткнёт как шилом. Чтобы ослабить напор воды, необходимо сжатый воздух в отсек подать, создать противодавление забортному. А как дышать? Кессонку или отравление азотом неминуемо получишь. В изолирующем дыхательном снаряжении работать приходится. В том самом, в котором в «учебке» в бассейн ныряли, через торпедный аппарат из башни выходили. В легко–водолазных костюмах, неуклюжие, неповоротливые, в полной темноте, подсвечивая аварийным фонарём, подводники должны наложить пластырь на пробоину, прижать его раздвижным упором.

Какое счастье, что «пробоина» условная, а тревога аварийная — учебная! Для заштатников изолирующих дыхательных аппаратов — сокращённо: «ИДА‑59» на лодке не имеется.

Считается, что лишних людей на лодке во время выхода в море как бы нет. Но строгое количество подводников, предусмотренное боевым расписанием, никогда не соблюдается.

Вместе с экипажем в поход идут разведчики особой службы наблюдения и связи — «осназовцы». Они перехватывают иностранные радиограммы, расшифровывают их, подслушивают радиоразговоры.

В море идут представители заводов, научно–исследовательских институтов, настройщики и регулировщики электронной аппаратуры, штабное начальство и, само собой, молодые матросы–заштатники. Случись что — лишних спасательных аппаратов на всю ораву «пассажиров» взять негде — их просто нет.

Старослужащие подводники — «годки», опытные моряки, в мечтах своих уже находящиеся дома, в объятиях любимых девушек, не испытывают ни малейшего желания во время учебной аварийной тревоги надевать на себя спасательное снаряжение. Тем более, возиться с какими–то там пластырями, раздвижными упорами…

Луч фонаря главстаршины Голычева выхватил из тьмы испуганных, оробевших салаг, столпившихся в проходе на верхней палубе отсека.

— Всем заштатникам надеть аппараты «ИДА‑59»! Живо! Включиться в дыхательную систему! — командует Голычев. Всё делаем в темноте, сшибаясь лбами, натыкаясь на выступы механизмов и всякого оборудования. На минуту Голычев включал вонарь, и свет чуть брезжил, проявляя смутные, размытые сквозь стекла масок фантастические, мятущиеся фигуры.

— Взять раздвижной упор, пластырь, заделать пробоину! Даю воздух в отсек для создания противодавления, — объявляет Голычев. Высвечивает на подволоке большой красный вентиль и выключает фонарь, чтобы не мешал открывать клапан. Тишина и мрак снова окутывают нас. И тут, честно признаюсь, я чуть не обделался со страху: с таким оглушительным грохотом и рёвом ворвался в отсек сжатый воздух, что у меня всё оборвалось внутри. Как будто сотня истребителей разом включили форсаж над моим ухом. Если бы не загубник во рту, наверно я бы дико заорал — столь ужасающе громким в кромешной тьме наглухо закупоренной железной цистерны — каковой, по существу, является отсек, был тот чудовищный рёв. Не знаю, как долго длилось это сумасшествие — мне оно показалось вечностью, но рёв стал стихать, и посвистев, прекратился совсем. Голычев, закрыл вентиль, изобразив противодавление. Так, для проформы… Тревога учебная и сами–то «годки и подгодошники» без аппаратов оставались. Да и Тушин с Конашковым без аппаратов находились у своих конторок, уверенные, что на жилой палубе с «пробоиной» без них управятся.

— Приступить к заделке «пробоины»!

Мешая друг другу, толкаясь в темноте, почти на ощупь кое–как приладили куски войлока, резины и обрезок доски к мнимой пробоине между подвесными койками, придавили нашлёпки раздвижным упором. Другой конец громозкого приспособления упёрли в стенку ракетной шахты. В районе миделя мы наложили пластырь или нет — остаётся гадать. Приложили там, где удобнее. А в другом месте, случись дыра в корпусе, вообще лучше не пытаться её заделывать. В межшахтное пространство — в пустоту — раздвижной упор не приткнёшь. Тем более, борта внутри отсека сплошь заняты приборами, аппаратурой, трубопроводами, кабелями и прочим оборудованием. Появится течь за механизмами — ни при каком желании не подлезть под них, не подсунуть пластырь, не прижать раздвижным упором. Водопроводную трубу прорвёт — попробуйте остановить воду, не перекрыв систему. А тут дикое давление… В темноте, в аппаратах, в теснотище, где не повернуться… Дохлый номер! Потому все на лодке понимают — заделка условной пробоины — фигня самая настоящая. Из года в год она «заделывается» всегда в одном и том же месте — на мидель–шпангоуте! Требует начальство, положено по инструкции играть такие учебно–аварийные тревоги — сыграем! Заткнём дыру хоть подушкой, хоть валенком!

Наш «бычок» спешит доложить:

— Центральный!

— Есть центральный!

— В четвёртом отсеке «пробоина» заделана, «течь» устранена!

— Есть четвёртый…

К этому времени «нейтрализовали сероводород» в пятом отсеке, «потушили пожар» в шестом, в первом и на камбузе. Вспыхнул свет. Мы в аппаратах, как из другого мира: кто из нас есть кто — не узнать!

— Отбой учебно–аварийной тревоге! — объявили с центрального поста. Сбросили с себя аппараты, сняли прорезиненные изолирующие спасательные костюмы — «ИСП‑60», смотрим друг на друга, словно впервые видим. Улыбаемся, хотя и не совсем отошли от потрясения, испытанного в темноте под рёв воздуха высокого давления. Переживали всё происходящее взаправду, по–настоящему.

— Хорошо смотришься, корешок, в гидрокостюме, — балдеет надо мной Петруха Молчанов. — Модный инопланетянин!

— Ты тоже на дэнди лондонского похож, — огрызаюсь я.

— Ну, что, салаги, подходи по одному!

Заранее годки припасли кувалду и обрез с морской водой, взятой при глубоководном погружении. Старшина первой статьи казах Байсултан налил в плафон солёной воды, поднёс матросу Чепелю. Николай глянул в нашу сторону, ища поддержки. Насмелившись, выпил. Старший матрос Деревягин «перекрестил» его кувалдой, смазанной солидолом, дал поцеловать её в холодное стальное темечко.

— Матрос Горбунов! — голосом, преисполненным важностью момента, вызывает Михаила старшина второй статьи Бойко. — Испей сию чашу Нептунову на верность царю морскому, братству подводников и флоту Тихоокеанскому!

Мишка берёт плафон, вздыхает:

— Сколько смогу… за стойкость и мужество!

Делает несколько глотков нестерпимо горько–солёной, пахнущей йодом воды. Старшина второй статьи Дорофеев, «крестя», помотал перед ним кувалдой. Мишка приложился к ней губами. Мосолов, старший матрос Черноусов и старшина второй статьи Шабалин «посвятили» в подводники Валерку Конарева и Саню Емцова. Петруху Молчанова «окрестил» главстаршина Голычев, а меня старший матрос Тарантин.

— Поздравляем вас с первым погружением! — пожал нам руки командир БЧ‑2 старший лейтенант Тушин. — Сегодня вы отлично прошли испытание на выдержку — качество, без которого нельзя стать подводником. Теперь вы настоящие рыцари морских глубин! Всегда помните слова Героя Советского Союза подводника Магомета Гаджиева: «Нигде нет и не может быть такого равенства перед лицом смерти, как среди экипажа подводной лодки, где либо все побеждают, либо все погибают».